– Да... Не перевелись еще романтики, – Виталий разводит руками.
– А мне ее жаль, – Лисичка делает грустную мордочку.
– Ее – это кого?
– Небесную линию. Согласись, было так похоже на Венецию... – она употребляет прошедшее время.
– Почему было? – все-таки я переспрашиваю. – Не было, а есть.
– Потому что скоро закончится, – Родион пожимает плечами. – Объективная реальность. Иного выхода нет: достойное существование или... Чтобы в город пришли деньги, надо прогнуться под башню.
Виталий ловит мой взгляд.
– А зачем «Газпрому» филологи? Какая-то специальная программа?
Похоже, пытается сменить тему. Про себя я усмехаюсь: не стоило стараться. Неужели я испорчу ей праздник?
– В нашей группе второй иностранный – арабский.
– Восточные языки – перспективно. Если не угодишь в горячую точку, – девушка в лиловом пробует грушевый сок. – В смысле, куда-нибудь на Восток.
– Ну, этого добра и у нас навалом.
– Позиция, конечно, слабенькая, но как первая запись очень даже прилично. Во всяком случае, если надумаешь брать кредиты. Тем более в Москве. – Виталий тянется к графинчику с соком.
– Вот и будешь офисным планктоном. Учти, этих сокращают в первую очередь. Особенно в кризис.
– А как же «Зенит»? Ты же у нас такой болельщик!
– Болеть можно где угодно, был бы приличный телевизор. Кстати, о башне, – Родион одергивает крахмальные манжеты. – Маркиз де Кюстин еще когда советовал: Петербургу нужна вертикаль.
– Что и требовалось доказать, – Виталий взмахивает вилкой. – Мысль гения опережает свое время.
– Помню, звонит моя школьная подруга, – девушка в лиловом катает хлебный шарик. – Сто лет не общались. Ни здрасьте, ни до свидания: «Поздравляю с победой!» С какой, говорю, победой? А она: «Как – с какой? Кубок – наш!»
– Их, их. А после матча неплохо послушать Диму Билана. Или Агутина с Варум.
Лисичка хихикает.
Девушка в лиловом корчит презрительную гримаску:
– Снобизм, мой дорогой Виталик, никого не украшает.
– Это я-то – сноб?! Моя дорогая и милая Маргоша! В глубине души я прост, как какой-нибудь государственник или либеральный демократ. Такова уж планида политолога. Знал бы, выбрал исторический... Вот уж кто далек от народа! Дальше только декабристы.
– И юристы, – Родион подмигивает моей дочери.
– Непра-авда! – она грозит ему пальчиком. – Заявляю как будущий адвокат. Лично я собираюсь стать как Ленин. Владимир Ильич начинал защитником обездоленных.
– Главное, чем он закончил! Но заметь: Ульянов-Ленин, царствие ему небесное, легкого лежания, имел первоначальный капиталец. Кстати, за это тоже неплохо выпить. Желаем тебе не обирать обездоленных, в смысле на них не пахать!
– Ты не находишь, – Маргоша поводит плечом, – что твоя политология – довольно странная наука. Есть в ней что-то шизофреническое.
– В смысле, два пишем, три в уме? Золотые слова, – Виталий подтверждает с удовольствием, – но! Больной отдает себе отчет. Не забывай, в какую нам поживается эпоху или, – он отдает поклон в Лисичкину сторону, – пожевывается. Пост-мо-дерн, – разбивает насмешливо. – Его и потребляем. Родион, как будущий филолог, не даст мне соврать. Правда, Родик?
– Схожу проверю горячее, – я шепчу беззвучно, одними губами. Не хочется прерывать их застольный разговор.
Дочь кивает. У нее прекрасное настроение. Кажется, вечер удался.
О своем я уже не заплачу, лишь не видеть бы мне на земле...
Их головы обладают особым быстродействием. Как современные компьютеры. Этому языку мне уже не научиться. Я оглядываю кухню. Куда же она делась, эта чертова варежка?..
Александра заглядывает:
– Мусик, там папа пришел.
Странно, почему я не слышала звонка?
– Маргоша – это уменьшительное от Маргариты?
– От какой Маргариты?.. Да не-ет! Виталька прикалывается. Однажды сказала: мечтает стать Маргаритой.
– Встретить своего Мастера?
– Ну, мама!.. В клубе была специальная программа: бал у Сатаны. Все эти готы уже достали! Одна школота. А тут прикольно! Грим, костюмы... Кстати, как поживает наша курочка? – она распахивает духовку. – О! Класс! Слушай, а где прихватка?
На том балу все гости были мертвые.
– Костюмы? И что, все девушки – голышом?
Александра изумляется:
– Почему голышом? В бикини. Перья, каблуки, стразы!.. Но, – она перехватывает мой взгляд, – не я. Твоя дочь – очень серьезная девица. Даже на Хэллоуин ходит одетой, в чем сказывается особая материнская заслуга... А где большое блюдо?
– В шкафу, под тарелками. Осторожно, опять сорвется, – я кричу вслед.
Нижняя дверца давно сломана. Если не придержать, срывается с петель.
Бикини... Почему – бикини?..
– Поздравляю, – мой бывший стоит в дверях. В руках три гвоздички. – Ничего себе букетик... Это что, они принесли?
– Не они, а он, – я поправляю роскошные розы. Гости купили их в складчину. – У твоей дочери очередной поклонник.
Он морщится:
– Из новых?
– Ну что ты... – я утешаю, – не беспокойся. Интеллигентный мальчик, историк. Беден как церковная крыса. Это он по ночам подрабатывал. Разгружал вагоны. С углем, – я не могу остановиться. – Чтобы купить своей девушке достойный букет.
– Ты считаешь, это нормально? А Александра? Онато... Ей что, его не жалко? Ты, как мать, могла бы...
– Ну, во-первых, в нашем семействе запасы жалости закончились. На мне. А во-вторых, как мать я уже все сделала. Твоя дочь – исключительно порядочная девушка. Даже на шабаши летает одетой...
– На шабаши? – он переспрашивает машинально. – Что значит – на шабаши?!
– Как – что? Раз в году, на Лысой горе.
– Ну, положим, на Лысой горе – не раз. Раз в году – это у них, в Европе: Брокен, Блокула...
– А что тебя удивляет? – Я останавливаю поток эрудиции. Тут ему не телевизионное ток-шоу. – Дети начитались «Мастера и Маргариты». Что, разве мы не увлекались? Настольная книга нашего поколения.
– Но это же... – он теребит подбородок. – Парадоксальная аллегория. В противовес советской жизни. Ад, углубляющий земную перспективу. В сравнении с мертвыми живые – еще более мертвые...
Я распахиваю духовку. Только этого не хватало: его литературных лекций.
– Мы понимали, а они – нет. Желают стать Маргаритами, летать на боровах, мазаться волшебными мазями. Средствами вечной молодости и красоты. Теперь продаются в каждой аптеке... Черт! Где моя толстая варежка?!
Духовка пышет жаром.
– Не начитались, а насмотрелись. Экранизаций... – он ворчит недовольно. – Бич нашего времени. Один сплошной сериал. Все побоку – и контексты, и подтексты. Шулерство. Ты заметила, они же всё передергивают! Не позволяй ей смотреть.
– Возможно, ты не заметил, но она уже выросла. Помнишь, был еще такой фильм: «Взрослая дочь молодого человека»?
– Это я-то молодой?! Вон, смотри... скоро совсем поседею, – он оборачивается к зеркалу.
– Не верь глазам своим. Ты у нас вечный юноша. А это... Можно подумать, раньше не передергивали!
– Передергивали, – он соглашается, – но идеологически. Кому надо, отлично понимали. Помнишь «Мюнхаузена»? Мне нравится ваш образ мыслей, свободная линия плеча...
Помню. Тамошний герцог в свободное время шил. Камзолы, дамские платья...
– Булгаков, Достоевский. Теперь вот жду, когда они доберутся до Толстого. Интересно, а где их хранят? В холодильниках?
– Кого?! – я оборачиваюсь изумленно. – Они что? Самиздат?
– Не понимаю, – оказывается, уже успел переключиться на розы, – почему здесь-то не вырастить? У нас что – другая земля?..
– Земля – не знаю. Но руки – точно другие. Растут преимущественно из задницы. Дверца когда еще выпадала. Ты починил?
– Какая дверца?
– Такая. Та самая. В нижнем шкафчике.
– Я что, плотник или... столяр? – на эту тему он заводится с пол-оборота. – Ремеслу надо учиться с детства. Если бы я...
– Ага! Вот именно: например, в столярное ПТУ... Чтобы мамочку-коммунистку хватил родимчик... Это ведь кто-то другой – гегемон, единственно прогрессивный класс, а родной сыночек – только в гнилую интеллигенцию.
– Оставь мою мать в покое! Можно подумать, твои мечтали, чтобы ты – швеей-мотористкой или на кожевенную фабрику...
– Заметь, мои про гегемона не впаривали. Потому что действительно были интеллигентами.
Сейчас он скажет: в первом поколении.
Мой бывший берется за дверную ручку:
– В первом поколении.
Со стороны это, наверное, смешно...
– А вот тут ты прав, – я переворачиваю куриную тушку, тщательно смазываю майонезом. – Учиться надо с детства. Всему. Знаешь, как я выбираю косметику?
– Знаю, – он смотрит в угол. Над шкафчиком желтоватое пятно. Протечка двадцатилетней давности. – Которая подешевле... Если бы я мог... – его спина сутулится, – чтоб ты не так экономила...
Я снимаю толстую варежку. Зачем я согласилась на это, пошла у нее на поводу? Что им за дело до наших советских фишек: сломанные дверцы, пустые бесконечные споры, застарелые протечки? Весь этот салат оливье?.. Это – мы, о нас, наше, с нами. Все падежи от именительного до предложного: гамма, проигранная распухшими от бессилия пальцами...
