– Нет! Нет!! Нет!! – хрипел Ротатый, вырываясь.
Перекошенное лицо его было страшно. В этот момент из толпы выскочил Парамоша Дуролом и, бухнувшись на колени, стал быстро креститься двумя руками, выкрикивая:
– Сбылося! Сбылося! Сбылося! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай!
– Господи-и-и-и! И что ж это всё деется! – завыла какая-то баба.
– Нет! Нет! Не дам!!! – рычал Ротатый, вырываясь.
– Стёпа!! Стёпа!!! – вопила Ротатиха.
– Держи его, сгорит! – кричали мужики, хватая Степана.
– Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! – выкрикивал, крестясь, Дуролом.
Наконец Степана Ротатого завалили на траву, и он зарыдал, бессильно обняв землю.
– Покатимся и по миру катучим камушком! – выла над ним жена.
– Господи! Ох и Го-о-осподи-и-и! – выла старуха.
Дети плакали.
Роман стоял среди толпы, с неким оцепенением наблюдая за происходящим. Когда он мчался в телеге Горбатого, первый порыв его был помочь, сделать что-то, но, попав в кричащую и суетящуюся толпу, он вдруг замер, словно заговорённый, и спокойно смотрел на огонь и на людей. Одновременно с оцепенением он чувствовал, что помочь им нечем, что он здесь, в их мире, совершенно ни при чём. Они не замечали его, толкали, задевали вещами, кричали, плакали и бранились. “Что со мной? – думал Роман, безучастно глядя по сторонам. – Почему я не могу быть с ними? Что мешает? Ведь я же летел сюда, спешил, я чувствовал причастность. Почему же теперь мне что-то мешает быть с ними, с этим народом? С моим народом”.
Тоска на мгновение овладела Романом. “Всегда, всегда нас с ними будет что-то разделять. Это фатально”.
Часть крыши затрещала и рухнула, подняв языки пламени.
– Господи… а Богородица?! Богородица!!! – пронзительно закричала старуха, всплеснув руками. – Богородицу-то не взяли! Владычицу! Богородицу забыли! Господи, Богородица сгорит!!!
Старуха бросилась было к избе, но та была почти вся охвачена пламенем, нестерпимый жар шёл на толпу.
– Богородицу, Богородицу, нашу спасительницу забыли! Забыли! Ох, что ж это! В горнице осталась! – плакала старуха.
– Где? Что? – зашумели в толпе. – Икону забыли? Вот грех-то!
– Господи. За что же мне такое! – убивалась старуха, подступая к избе и снова пятясь назад от палящего жара. – Дитём ещё и мамушка мине прикладывала, и молилися во спасение, а не уберегла я, дура старая! Владычица Троеручица, прости меня, дуру старую, недосмотрела я, проклятая, ох, недосмотрела!
Старуха упала на колени и ткнулась лицом в землю.
– Пожрёт! Пожирая – пожрёт Присноблаженную и Пренепорочную Матерь Бога живаго! – закричал Дуролом, истово крестясь обеими руками. – Пожирая – пожрёт диавол силы и славы сатанинской, змий, с Престола Божия низвергнутый! Пожрёт! Пожирая – пожрёт! Ох, пожрёт – пожирая!
И он так же повалился лицом в траву.
– Господи, за что нам позор такой! – кричала Ротатиха. – И горюшко, да и позор-то позорный! Ох, за что же это!
– Сами виноваты! – переговаривались в толпе. – Про муку упомнили, а Богородица-то и погорит!
Эти слова вдруг вывели Романа из забытья, он оглянулся и мгновенно принял решение. Увидя двух мальчиков, носящих бегом воду из колодца куда-то за горящий дом, видимо пытающихся спасти дворовые постройки, он выхватил у одного из них ведро и вылил на себя. Студёная вода словно подстегнула его. Роман пробежал сквозь толпу и стал быстро приближаться к полыхающей избе.
Сзади раздались крики.
Он загородил лицо от невыносимого, растущего с каждым шагом жара и, вспрыгнув на горящее крыльцо, проник в сени. Здесь было адское пекло – у Романа перехватило дух, вода на его плечах мгновенно испарилась.
Пожар ревел над ним, уцелевшая часть кровли готова была упасть в любой миг. Пригнувшись и переступая через головни, Роман вошёл в избу. Внутри было не так невыносимо, хотя и горело почти всё, зато дым стоял плотный, как вата, и нещадно ел глаза. Роман силился рассмотреть что-то, но дым слепил, дышать было нечем. Зажмурившись, Роман двинулся в левый угол, где обычно в крестьянских избах размещался иконостас.
В это мгновение сзади послышался треск, и вместе с грохотом жар и пламя ворвались в избу, кровля рухнула, проломив потолок возле двери.
Роман бросился в угол. Страшный жар пошёл на него, волосы затрещали на голове, и смертельный ужас безвыходности объял Романа. Он отвернулся от пламени и прямо перед своим лицом в красных всполохах разглядел икону Божьей Матери. Жар, навалившийся на него сзади, прижал к иконе, и глаза Владычицы-Троеручицы глянули ему в глаза.
– Спаси меня! – прошептал Роман, не видя ничего, кроме спасительных чёрных глаз, и доверяясь им, как ребёнок, всей душой. – Спаси меня!
Жар давил и жёг сзади. Роман чувствовал, что горит и теряет сознание, но вдруг заметил движение одной из трёх рук Богородицы: узкая рука словно качнулась вправо, и в этом знаке было спасение.
Роман схватил икону и, закрыв ею лицо, двинулся вправо, сквозь полыхающий ад.
– Спаси меня, спаси меня! – неслышно шептал он только Ей одной.
Впереди раздался грохот, потолок рушился, адское пламя надвигалось, лишало сознания. В отчаянии закрыв глаза, он прижался к стене, вдоль которой шёл, и вдруг, не почувствовав её, стал падать куда-то на чьи-то крепкие сильные руки…
Роман очнулся лежащим на траве под сенью ракит, сквозь серебристую листву которых проглядывало голубое небо.
Пахло колодезной водой, травой и дымом.
Роман повёл глазами.
Вокруг молча стояли, сидели на траве знакомые и крестьяне. Все они смотрели на Романа и, как только он заворочал головой, оживились.
– Вот и слава Богу! Слава Богу! – послышался голос отца Агафона, и его мягкие руки коснулись плеча Романа.
– Слава случаю и здоровью героя, – насмешливо произнёс прямо над головой Романа Клюгин, и что-то мокрое и холодное легло на лоб.
– Ромушка, милый мой! – плакала тётушка,
– Всё хорошо, всё хорошо, – бормотал Антон Петрович.
– Подушку под голову положите! – громко распорядился Красновский. Сразу засуетилось несколько человек, и под головой Романа оказалась подушка.
Только теперь Роман заметил, что лежит под простынёй.
Он выпростал из-под простыни руки и увидел, что они голые. То же самое было и с грудью и плечами. Роман приподнял простыню и обнаружил, что лежит под ней совершенно голый.
– Где икона? – спросил Роман.
Толпа расступилась и пропустила старуху с иконой.
– Вот, батюшка, – со слезами произнесла старуха, стоя возле ног Романа и показывая икону.
– Цела?
– Цела, цела, батюшка! – затряслась в плаче старуха. – Спасибо тебе, благодетель, спаситель наш!
Держа икону перед Романом, старуха опустилась на колени и склонила голову. Рядом с ней склонились в земном поклоне Степан Ротатый, его жена, отец-старик и дети.
– Дядюшка, дайте им денег, – проговорил Роман, найдя лицо Антона Петровича.
– Дадим, дадим! – сдержанно улыбаясь и с гордостью глядя на Романа, кивнул тот.
– Спаси Христос, спаси Христос, – повторяла Ротатиха, не поднимая головы.
Клюгин сменил на голове Романа мокрое полотенце. Холодные капли потекли по лбу, щекам и шее.
– Я сильно обгорел? – спросил он Клюгина.
– Только одежда, – усмехнулся Андрей Викторович.
Но Роману и самому стало заметно, что руки и грудь были без ожогов, ничего не болело, только слегка кружилась голова. Роман приподнялся на локте с желанием посмотреть на догорающий дом, толпа стала расступаться, повинуясь его взгляду.
Мужики, бабы, ребятишки расходились в стороны. Роман видел уже кучу горящих брёвен, два чёрных печных столба, как вдруг заметил, что кто-то остался из расступившейся толпы и стоит между ним и пепелищем.
Это был Куницын.
Он стоял в своей тёмно-синей форме и смотрел на Романа. Взгляд его был тяжёлый, но какой-то потухший и нерешительный. Он был бледен.
Роман не успел открыть рта, как Куницын подошёл к нему, опустился на одно колено и, обняв Романа за шею, поцеловал его. От неожиданности все, в том числе и Роман, потеряли дар речи. Куницын же встал и тяжёлым шагом прошёл к своей коляске, стоящей в стороне от дороги под берёзой.
