Послышалась его негромкая команда, возница хлёстнул лошадь, и коляска покатилась.
– Остановитесь… Адам Ильич! – вскинулся Роман, обнажаясь до пояса, но было уже поздно.
– Догоните! Догоните его! – закричал Роман, но голова его закружилась, и он откинулся на подушку.
– Ромушка, Рома, мальчик мой! – Тётушка обняла его и заплакала у него на груди.
– Догоните его! Я же должен был сказать… тётя… Пётр Игнатьевич! О боже, вы же ничего не знаете…
Толпа с любопытством приблизилась к Роману, но Клюгин сердито осадил крестьян:
– Куда?! Пошли вон!
Толпа попятилась.
– Рома, едем, отдохнёшь, едем, – бормотала тётушка, прикрывая Романа простыней.
– Верните, верните его! – повторял Роман, закрыв лицо рукой.
– Рома, голубчик, успокойся.
– Лидия Константиновна, поправьте ему компресс…
– Ромушка, поехали домой, здесь душно…
– Рома, милый мой, а может, к нам? – склонился к нему отец Агафон. – К вашим-то эвон сколько по ухабам биться, а мой домик – вот он.
– Домой, домой, – просила тётушка.
Но Роман, отняв руку от лица, сказал:
– К Фёдору Христофоровичу.
Все согласились и не стали спорить.
– Вот и славненько, вот и ладненько, – забормотал батюшка, шурша рясой.
Романа прямо в простыне подняли и, прикрыв голову шляпой отца Агафона, посадили в экипаж Красновского.
Когда Фёдор Христофорович разместился напротив Романа, сидящий на козлах Савва уже разобрал вожжи, из толпы выбежала девочка лет двенадцати, быстро поцеловала Роману руку и тут же скрылась в одобрительно зашевелившейся толпе.
Чувствуя неловкость, Роман кивнул Савве, во все глаза смотрящему на него:
– Поехали!
Коляска тронулась, толпа пошла за ней:
– Дай Бог вам здоровьица, Роман Лексеич!
– Спаситель наш, Бога за вас молить будем…
– Батюшка наш, мы за тебя теперь горой!
– Спаси тебя Христос!
– Соколик наш синеглазый!
Дуролом побежал за коляской, крестясь и повторяя:
– Не пожрал змий Деву Пречистую! Не пожрал змий Деву Пречистую! Ох, не пожрал, пожирая! Не пожрал, пожирая!
– Отступи, отступи с Богом! – махнул на него о. Агафон, и коляска покатилась по дороге…
В доме Фёдора Христофоровича было тихо и прохладно: попадья, к счастью, с утра поехала в город за свечами, так что Роман был избавлен от женских ахов и слёз. От этой тишины и мягкого голоса отца Агафона он задремал и, впав в глубокий сон, проснулся в шестом часу.
Его разбудил Прошка – невзрачный малый, прислуживающий батюшке в церкви и дома. Он принёс переданные тётушкой чистое бельё и одежду и, складывая их на стул в изголовье Романовой постели, нечаянно свалил что-то с комода.
Роман тут же встал, отметив, что голова уже не кружится и что он вполне оправился после опасного приключения. Одеваясь, он стал было вспоминать о пожаре, но образ Татьяны, мгновенно всплывший в памяти, вытеснил всё. Не замечая помогающего ему одеваться Прошку, Роман счастливо, по-детски засмеялся. Прошка изобразил на своём рябом лице улыбку и осторожно произнёс:
– Батюшка сказал, что вы бы изволили в баньку сходить, мы уже истопили по-лёгкому. Я вам пособлю.
– Отлично. А где сам батюшка?
– А он сотки на пасеке с Федькой режет.
Роман оделся и направился в баню. Вымывшись и искупавшись в реке, он вернулся в дом батюшки в состоянии лёгкости, блаженства и благодушия. Они сидели в притенённой столовой Фёдора Христофоровича, Роман пробовал свежий сотовый мёд, запивая его холодным молоком, налитым прислужницей Полиной в большой хрустальный бокал.
Отец Агафон, как настоящий пчеловод, мёда не ел и прихлёбывал квас из своей любимой расписной кружки, глядя на Романа маленькими добрыми глазками.
– Какой славный мёд, – произнёс после недолгого молчания Роман, отделяя ложечкой кусочек сот и любуясь им.
– Какой ты у нас славный, Ромушка! – покачал головой о. Агафон.
Роман молчал. Случай с иконой был настолько чудесен, что ему не хотелось разглашать это чудо даже такому человеку, как отец Агафон.
– Мы, Ромушка, когда подъехали, так ты уж в домик вошёл. А домик весь так и пылает, так и пылает… – Фёдор Христофорович отхлебнул из кружки. – Я говорю – что, ребёночка, чай, забыли? Нет, говорят, икону Троеручицы нашей. А тут уж кровлица-то и повалилась… Ох, тётушка в слёзы, я на колени да Царицу Небесную молить. А дядюшка твой да Красновский рогожицей прикрылись да к окошку и пошли. А тут ты им, как свечечка пасхальная, на ручки и упал с иконой в обнимочку, спаси тебя Христос. Так в рогожке тебя и принесли. А ты иконку-то держишь, ручками прижал. Окатили тебя водичкою, тогда только выпустил.
Приложившись надолго к кружке, Фёдор Христофорович отёр бороду и произнёс:
– В воскресенье, Ромушка, отслужу молебен во здравие твоё.
Роман рассмеялся и вдруг, вспомнив поцелуи Куницына, замер.
– Что с тобой? – спросил Фёдор Христофорович.
– Ах, я не догнал его, не остановил, – произнёс Роман, вставая из-за стола и подходя к раскрытому окну.
– Кого?
– Куницына.
– Ну так что ж с того, голубчик? Али последний раз видел, чай? Что кручиниться-то? Выпей-ка молочка лучше…
– Фёдор Христофорович! Вы же ничего, ничего не знаете… – с горечью сказал Роман, поворачиваясь, подходя к своему стулу и резко садясь.
– Что я не знаю? – испуганно заморгал белёсыми ресницами батюшка.
Роман посмотрел в его глазки и промолчал.
“Что могут понять эти простые, невинные люди?” – подумал он и вдруг неожиданно спросил:
– Фёдор Христофорович, вы знаете, что Куницын не родной отец Тани?
– Знаю, голубчик, – со вздохом ответил о. Агафон, – знаю. Это и по отчеству-то сразу видать – она-то Александровна, а он – Адам. Да. Я всё знаю, Ромушка. История печальная, но зато в ней всё к славе Божьей, всё Его зеницею помечено…
Он отхлебнул кваса и заговорил:
– Танины родители родом были из Красноярска, люди богатые, с достатком солидным. Пушниной занималися самым серьёзным манером. Танечка у них была единственный ребёночек, лелеяли и любили её, как голубку беленькую, каталась она у своих родителей, как сырок в маслице. Кажись, живи да радуйся, ан нет, случилось тогда горюшко. Был у них кучером один лихоимец, бывший каторжник. Они его из христианского милосердия на службу взяли, а он, лиходей, страшной лютостью отплатил им за доброту: со своими друзьями-злодеями пробрался ночью в дом, прислугу порубили топорами, Танечкиных батюшку с матушкой, упокой, Господи, души усопших раб Твоих, ножами зарезали, золото да деньги забрали, а домик и подожгли. А Танюшенька, деточка малая, спала-приспала – у себя в детской, как херувимчик эдакий, спала, ничего не ведала. А домик уж горит вовсю, уж кровлица занялася. Но Господь Вседержитель, Ромушка, всё видел и простёр свою руку, дабы не погибла душенька христианская. Там неподалёку был полк расквартирован. И в одном домике сидел наш Адам Ильич у окна, значит, сидел, трубочку курил, полуночничал. Не спалось ему, потому как Господь не велел. И увидел он пожар, и поднял своих солдатиков, и прямёхонько к домику. А там уж всё в огне. В тот же час деточка наша Танечка пробудилася, испугалася, закричала. Представляю я, Ромушка, живёхонько, как она, голубка, ручоночками замахала, папеньку с маменькой стала звать. А папенька с маменькой, небось, с облаков-то небесных смотрят да и сами-то слезами заливаются. Небось, на колени перед Господом падают, целуют Ему ноженьки, молят заступиться за дитятко, невинно терпящее. Плачут, Богородицу слёзно молят. А Танечка-то к окошечку подбежала, сквозь пламя ручонки тянет, бьётся, как пташечка в клеточке. Но тут солдатушки лестницу пристановили к кровле, да Адам Ильич сам, своею силою наверх и полез да и вытащил Танечку из огня. И только он, беспрепятственный наш, снял её и вниз спустился – кровлица-то и завалилась, помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей…
Отец Агафон перекрестился, допил квас и, отодвинув кружку, продолжал:
– С тех пор Адам Ильич с Танюшей не расставался. Пригрел её на груди, как лев голубку малую, взял к себе, растил как доченьку, заступник храбрый. Как истинный христианин благодушевный поступил.
