Покрытое светлым загаром лицо Дориана решительно налилось кровью, ему потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться. Когда же он успокоился, Виктория решила, что разговор пора заканчивать. Последнее время ей и без того приходилось трудно. Да, верно, смерть Генри нельзя было назвать непредвиденной, но от этого нанесенный ею удар не стал менее болезненным. Верно и то, что Генри был необычным мужем, а по мнению некоторых, он и мужем-то не был, однако Виктория Уоттон условилась с ним обо всем еще многие годы назад. Теперь, когда его не стало, она глубоко переживала утрату. В последние года два Генри, более-менее отказавшийся от наркотиков, постарался, как только мог, наладить отношения с Фебой, и это делало их общее положение особенно тяжким.
— Послушайте, Дориан, — негромко, умиротворяюще произнесла она, — Генри оставил два экземпляра рукописи; один для вас, другой для меня. Мой я собираюсь уничтожить — если не сию же минуту, то вскоре. Как вы поступите со своим — дело ваше, главное, что никто этого — она указала на стопку листов на столе, — никогда не прочитает, это закрытая книга.
— Не удивляюсь, что вы, приняли именно такое решение. — А вот это уже было оскорблением; в потребности Дориана сорвать на ней злость Виктория различила мерзкие черточки, которые ее муж углядел в Дориане Грее.
— Ну, не знаю, Дориан, — она хмыкнула, — мне кажется, я выгляжу в его произведении лучше прочих. Я поднялась в нем по социальной лестнице на несколько ступеней выше, Генри изобразил меня преуспевающим историком — вместо несостоявшейся поэтессы. Да и физический мой портрет представляется мне приятным — читателю требуется один-другой выделяющийся из общей толпы персонаж, чтобы было за кого ухватиться. Нет, в общем и целом, в этом отношении текст у меня никаких возражений не вызывает, местами он даже кажется мне забавным. Ну и трата сил, и прилежание, которые потребовались, чтобы довести его до конца, тоже производят на меня впечатление, — Генри был очень больным человеком.
Дориан покинул дом Уоттонов, решив больше в него, если получится, не возвращаться. Она просто-напросто завидует ему — Виктория Уоттон — только и всего. В конце концов, Виктория — всего лишь еще одна еврейка из семейства nouveau riche[84], - как бы она ни перенаряжалась. А тут еще страсть, которую питал к нему ее муж, — Виктория делала вид, будто ей все безразлично, но наверняка же ее это ранило. Генри был слишком умен для нее, слишком проницателен, слишком одарен во всех отношениях. Скорее всего, она вскоре выскочит замуж за какого-нибудь серенького мелкого бизнесмена и отчалит в пригород. И скатертью дорога.
Дориан в глубокой задумчивости неторопливо шел по панели, его гончий пес, Уистан, поцокивая когтями, выступал следом. Конечно, при всех поэтических вольностях, Уоттон продемонстрировал в своем сочинении мощное владение словом. Забавно было бы показать Фергюсу Роукби его содержавшийся в машинописной копии, зажатой у Дориан подмышкой, портрет. Подлость все-таки со стороны Генри — взять обыкновение Фергюса задремывать после плотного обеда и раздуть его до размеров серьезной патологии. То же и с безобидным снобизмом Фертика, и с его кроткой склонностью увиливать от оплаты своей части общего счета. В каждом случае Генри ухватывался за пунктики друзей и обращал таковые в вопиющие недостатки.
Нет, — встряхнулся Дориан, — если подумать, не станет он показывать этот шарж ни Фертику, ни кому другому. Приближение к машине прочистило ему голову. Автомобилями своими Дориан гордился, а этот серый, как пушечная сталь, «Бристоль», — в котором он не раз подвозил и Генри, — был украшением его коллекции. Между тем, в дурацком романе его Дориан принижен до того, что раскатывает по городу в «Эм-джи» — трогательная все-таки неспособность сдержать себя. Дориан вдруг в точности понял, какая извращенная ожесточенность владела Генри, ни разу ничего не сказавшим ему в лицо, но попытавшимся вместо этого уязвить его из могилы.
Он устроился в безупречном нутре машины, включил мотор. Приглушенный гул большого двигателя «Крайслера В8» был успокоительным, как и треньканье мобильного телефона. Звонок из офиса. Ведя большую машину на восток по Кромвель-роуд, Дориан с уверенностью — с непринужденностью даже — прошелся с секретаршей по ее списку дел. Да, он хотел повидаться с группой, работающей над упаковкой для «Валмаус Косметикс». Нет, он не думает, что ему стоит отправляться сегодня вечером в отель «Гросвенор-хаус» на гулянку по поводу вручения «Премии модельера». Да, прогноз расходов на СМИ в предстоящем году, сделанный для пяти ведущих автомобильных компаний, представляет для него интерес. Нет, присутствовать этим утром на заседании редакционной коллегии журнала «Грей» он не будет. И наконец, да, он хотел бы увидеть первый цифровой вариант видео инсталляции Бэзила Холлуорда «Катодный Нарцисс» и обсудить с проектировщиком веб-сайта, как она будет выглядеть при загрузке в ПК. Он вежливо попрощался. Ему нравилось думать, что каждый, кто работает в «Организации Грея», сколь бы низкое положение он или она ни занимали, ценится им сам по себе.
Звонок заставил его снова задуматься о книге Уоттона. Дориан никак не мог заставить себя называть ее романом — такое название предполагало наличие некоторой доставляющей удовольствие изобретательности. Каковой эта окрошка была решительно лишена. В книге он одержим своей внешностью и живет — на что он там живет? На некое туманное, никак не описанное личное состояние? Еще бы не туманное, усмехнулся Дориан, его ни хрена и не существовало никогда. Да, он несколько лет проработал моделью, и что с того? У него также хватило ума добавить к оксфордской степени диплом Лондонского полиграфического колледжа по графическому дизайну. Основанная им «Организация Грея» размещалась поначалу в задней комнате принадлежащего его другу кафе в Ноттинг-Хилл. Он добился успеха, точно так же, как его добивается любой владелец небольшого дела — благодаря дерзости, чутью и способности надрываться на работе почти двадцать четыре часа в сутки.
Разумеется, знание всего этого было для Генри бременем непосильным. Вот он и очернил в своей книге каждое крохотное обстоятельство жизни Дориана, какое знал непосредственно или по рассказам самого Дориана и их общих друзей, а что для целей его не годилось, попросту выбросил. Отношения с Германом, бывшие, в том, что касается Дориана, настоящей — пусть и обманутой, — любовью; искренние усилия, которые он прилагал в Манхэттене, чтобы помочь Бэзилу Холлуорду; даже его борьба с собственными сексуальными наклонностями — все было использовано Генри как возможность представить его извращенным садистом. Сама мысль, что он мог заразить Октавию вирусом, была омерзительна — их отношения определенно никаким адюльтером не были, да она и погибла-то, черт подери, в результате несчастного случая, катаясь на водных лыжах. Генри Уоттон ненавидел Генри Уоттона — вот ключ к его книге; а его, Дориана Грея, обратил в своего заместителя по части этой монументальной ненависти к себе. Генри не мог снести того, что он, Дориан, обладал настоящим стилем, что он много и успешно работал, что он, в конечном итоге принял свою сексуальность и даже гордился ею. Но с чем Генри Уоттону было труднее всего смириться в прежнем своем протеже — что он спародировал и исказил сильнее всего, — так это неизменно доброе здравие, составлявшее такой контраст его, Генри, постепенному распаду.
Дело было не просто в том, что Дориан не заразился СПИДом, дело было еще и в том, что он искренне заботился о тех, кто таковым заразился. На уровне чисто человеческом, он прибегал на заре в больницы, омывал по ночам тех, кто был прикован к койкам, заполнял рецепты и держал умирающих за руку. Но и не только это, он также неустанно работал, стараясь помочь британским благотворительным организациям, заботящимся о заболевших СПИДом бывших моделях и использовал при этом все свое обаяние, деловую хватку и связи в обществе. И делал он все это, пока Генри Уоттон сначала трепался, потом скулил, а после умер. Не диво, что Генри обвинил Дориана в убийстве Бэзила Холлуорда, ведь именно в этом он и чувствовал повинным себя. В конце концов, это Уоттон совратил Бэза, когда тот пять лет назад появился в Лондоне, избавившись, наконец, от пристрастия к наркотикам. И это Уоттон издевался над творениями Бэза, как и над другими плодами творческой деятельности, которой он так алкал без всяких надежд к ней присоединиться.
По крайней мере, у Генри Уоттона не было оснований оспорить недавние усилия Дориана, направленные на то, чтобы обеспечить произведениям своего друга долгую жизнь в искусстве. Да, Генри очень умно извратил в своем превратном повествовании самый что ни на есть реальный распад видео лент «Катодного Нарцисса», однако он был слишком далек от мира технических достижений, чтобы понять значение существующих ныне средств сохранения произведений искусства на веки вечные. Оцифровка «Катодного Нарцисса» обошлась очень дорого, если бы Дориан подождал еще пару лет, он несомненно потратил бы на нее куда меньше, однако суть не в этом. Суть состояла в том, чтобы гарантировать — любой человек, в каком угодно месте, лишь бы там имелся доступ к ПК и сети, сможет увидеть то, что получало сейчас все более широкое признание как одно из значительнейших произведений современного искусства Британии. Тесный союз формы и содержания «Катодного Нарцисса» знаменовался тонкостями, которые делали перенос с давшего течь аналогового судна на непотопляемое цифровое неизбежным, по сути дела, условием продления его жизни. Так, во всяком случае, думал Дориан, плывший сейчас в большой серой машине по голубому бетонному каналу, идущему пообок Гайд-парка.
