Нет, такой исход не для меня. Я всегда считал, что факт самоубийства свидетельствует не о противоречиях, возникающих у любого из нас на каждом шагу, а, скорее, говорит о проблемах с психикой.
Еще можно понять несчастного, которому врачи из сволочизма или по неосторожности вывалили на голову весть, что ему осталось жить две недели, понятное дело, что эти недели могут стать для больного не медом, а адом на земле. Поневоле потянешься к намыленной веревке, подыскивая безумными глазами прочный крюк.
Хотя я слышал и о таких, которые имели мужество прожить эти две недели так, словно впереди их ждал не скальпель прозектора, а жизнь, полная приключений и счастливых открытий.
Обо мне же газеты напишут: "Писатель такой-то, находясь в состоянии посталкогольной депрессии, свёл счёты с жизнью, вывалившись из окна железнодорожного экспресса "Москва-Крыжополь" под колеса встречного товарного поезда, следовавшего по маршруту "Крыжополь-Москва" и перевозившего крупную партию щетины".
А между строк будет читаться: туда тебе и дорога, старый перечник. Нашел, где вываливаться, по пути в Крыжополь! Нет, чтобы по пути в Париж или куда-нибудь в Альпы, например, в Монтре или Цвайзиммен. Кстати, в слове "вывалившись" (тут Раф вспомнил Довлатова и его замечание по схожему поводу) явно сквозят нотки злорадства".
Раф разволновался и опять потянулся к бутылке.
Кто я? Современный русский мужчина еврейской национальности? "Современный" отпадает. "Русский", увы, тоже. "Еврейской национальности"? Господи, да какой я еврей! Остается "мужчина".
И этот мужчина еще не совсем утратил интерес к жизни.
И это — главное…
Значит, покоптим еще небо, покоптим… Может, нагадим кому-нибудь. Или — сделаем добро. Да-да, уж лучше все-таки добро. Это так непривычно!
Многие старики, спасаясь от страха, убеждают окружающих и себя, что ждут смерть едва ли не с интересом, почти как очередную серию "мыльной оперы". Находя в этом спасительном самообмане последнюю зацепку за самих себя.
Рафу руками погладил себя по широкой мохнатой груди. Ему вдруг стало несказанно жалко себя. Как бы ты себя ни убеждал, думал он, что тело лишь оболочка, форма, а сам ты есть нечто совсем другое, возвышенное, эфемерное, божественное, астральное, все-таки лицо, руки, грудь и часть живота, то есть всё то, что ты видишь каждое утро, бреясь перед зеркалом, и есть твоё как внешнее, так и внутреннее "я". Права церковь, когда говорит о единстве души и тела.
И это моё большое, сильное тело, знакомое до самых укромных уголков, ведавшее все виды наслаждения, которые только существуют на свете, тёплое, живое, приятное на ощупь, уже в недалеком будущем, познав предсмертные муки, затихнет, замрёт, станет хладным куском мёртвой материи, а потом в непроницаемой тьме, под гнетом сырой землицы, в тишине, нарушаемой шуршанием могильных червей, превратится в гадкую, смердящую субстанцию.
Раф содрогнулся. Природу не обмануть. Он вспомнил всех людей, которых повидал на своем веку, и ему стало всех их жаль до слёз. У всех людей, умерших, живущих ныне и ещё не родившихся, — у всех без исключения! — одна и та же участь.
Раф немного успокоился. Веселей помирать, когда знаешь, что ты не одинок в своем неотвратимом несчастье.
И с этой эгоистичной мыслью Раф уснул.
…Утром, проснувшись, Раф долго лежал с закрытыми глазами, с удовольствием прислушиваясь к дорожным звукам: успокаивающему перестуку колес, поскрипыванию купейных переборок, пронзительным гудкам встречных электровозов, шуму за дверью, откуда слышались чьи-то торопливые шаги по коридору, смягчаемые ковровой дорожкой, а также мужские и женские голоса и глухое хлопанье дверей…
Хорошо бы так ехать не день, не два, а неделю. Или две. О многом можно передумать. Передумать спокойно и взвешенно. И этому занятию никто и ничто не помешает. Мобильный телефон Раф еще перед отъездом спустил в мусоропровод. Чтобы не отвлекал и не мешал думать.
Раф открыл глаза. Неяркий свет проникал в купе. Раф повернул голову и посмотрел в окно. Стекло снаружи было исполосовано потоками воды. Он увидел верхушки деревьев, быстро пробегающие над бледной занавеской, полоску неба такого же бледного невыразительного цвета и тихо засмеялся. Хорошо! Дождь за окном, а он нежится в тепле, покачиваясь на мягком диване. Экспресс везет его в новую, неведомую жизнь.
Раф бросил взгляд на багажную сетку. Бумажники были на месте.
Он потянулся к столу, на котором лежала толстая потрепанная тетрадь и стояла бутылка с остатками коньяка. Пить не стал. Сделаю это позже, подумал он. К вечеру. В ресторане. А может, вообще не стану сегодня пить.
Взял в руки тетрадь. Принялся листать. Обнаружил записи, сделанные совсем недавно, несколько лет назад.
"С легкой руки некоего записного интеллектуала новой волны, не признающего никаких авторитетов, кроме авторитета собственного, творчество Сервантеса, Гоголя и Булгакова безапелляционно отнесено к чтиву, рассчитанному на молодёжь. Этот псевдоинтеллектуал полагает, что молодёжь не способна воспринимать сложную литературу, и поэтому вышеназванные примитивные и незатейливые классики ей как раз по плечу".
Сейчас еще хуже. Ведь современная молодежь, вооруженная до зубов бессмысленными идеями Ричарда Баха, Коэльо, Брауна, Толкиена, Лукьяненко и Акунина, смотрит на классику взором первооткрывателя, вчера выучившего алфавит. Для них философия и история мира умещаются в сжатом кулаке.
"В двадцать первом веке всё население земного шара оказалось разбитым — в соответствии с принципом изначальной вселенской несправедливости — на группы по ангажированным интересам, и гении объявлены товаром второй свежести".
"Давно-давно, в детстве, во время разговора взрослых о бесконечности вселенной, я вдруг с ужасом понял, что не буду жить вечно. Я тогда впервые стал догадываться, что смертен. Это был страшный удар, от которого я до сих пор не могу оправиться".
Универсально мыслящий человек. Ему подвластны самые смелые, самые невероятные фантазии. Например, он без труда мог представить себе Иосифа Бродского, спешащего домой, чтобы успеть к началу очередной серии "Вечного зова".
(Фрагмент романа "Дважды войти в одну реку")
"Молодой человек был готов обнять целый мир, но пришлось обнять ту, что оказалась рядом. Он обнял и получил то, что получил".
Ну вот, извольте, банальность. Даже, скорее, пошлость. Хотя… Если подсчитать число его приятелей, женившихся на тех милых барышнях, которые в нужный момент умели оказаться под боком (в буквальном смысле), то высказывание не будет выглядеть так уж пошло. Скорее, в нём — обреченность и печальная закономерность.
"Зубрицкий по совету некоего экстрасенса в течение последних сорока лет носит во внутреннем кармане пиджака свою старую фотокарточку, где ему около тридцати. Таким способом он надеется продлить молодость".
Старина Гарри поддерживает свою моложавость с помощью совсем других средств! Вся пенсия уходит на омолаживающие кремы и на продажных женщин… И — помогает!
"Надо ставить перед собой немыслимо высокие цели. Например, добиться известности, сравнимой с известностью Наполеона. Г-н Х. поставил перед собой такую цель. И добился не известности, а отдельной палаты в клинике им. Кащенко".
Надо было это перечитать до того проклятого спиритического сеанса!
"Когда в мое тело было вложено "я"? Не с пеленок же. Некая субстанция, сгущаясь и концентрируясь, годам к двум-трем-пяти превратилась в меня. Таким образом, мое "я" родилось не в 1937 году, а несколько позже.
Почему это мое глубоко личное "я" мною было осознано не сразу?"
"Теплый весенний вечер.
Я и очень милая барышня.
Чувствую, что увлекся. Раскис от лёгкой романтической влюбленности, словом, размяк, рассиропился, разнюнился.
Ах, думаю, какое это счастье — вернуться хоть на время в дни юности беспечной!
А тут еще закат за окном такого восхитительного, нежно-розового, прямо-таки кондитерского цвета, что хочется мычать от счастья и клясться в вечной любви.
На столе "Мартель" и "Кристаль Луи Редерер 1992 года", в воздухе витают ароматы дорогого табака и бельгийского шоколада.
Торшер под бордовым абажуром излучает мягкий волнующий свет. Словом, рапсодия, аппассионато, а не вечер…
Вдохновенно несу какую-то "чушь прекрасную".
Кажется, и барышня поддалась обаянию вечера, белокурую головку склонила: слушает, так сказать, внимает…
