Сверху, с высоты каменной глыбы, Аляж и клиенты наблюдают за происходящим, чувствуя, как от разворачивающейся у них на глазах сцены веет острым запахом смерти. Как только Лысый скрывается из вида у гребня водопада, Таракан ловко спускает плот в стоячую воду со стороны берега реки. Аляж чувствует, как по его телу расползается страх, готовый сковать его целиком. Опять, в ужасе думает Аляж. Опять. И вдруг, даже не успев решить, что будет делать или хотя бы сможет, он кричит: «Нет!» – и бежит, отстегивая на ходу закрепленный сбоку спасательный конец, бежит вниз по краю мокрого, скользкого камня, понимая, что уж теперь, как бы то ни было, уж теперь-то он сделает все, что должен. Теперь он охвачен ужасом – но плевать; теперь, впервые в жизни он сказал «нет», не зная, что делать, и вместе с тем собираясь сделать хоть что-то. Аляж воодушевлен и наконец, наконец-то чувствует, что свободен, – и вдруг, в это самое мгновение он чувствует, как его левая нога теряет точку опоры на каменной поверхности; чувствует, как поскальзывается и срывается с края каменной глыбы; чувствует, как его тело падает в воду, словно на удивительно мягкую пуховую перину; чувствует, как взметает тучи брызг – и застывает как вкопанный; чувствует, как камни тисками сжимают ему бедра и теснят грудь; чувствует первые несколько секунд ласковое прикосновение воды, которая в следующее мгновение превращается в неистового, безжалостного изувера, швыряющего его голову и тело взад и вперед, вверх и вниз.
И понимает, что ждал этого мгновения очень давно.
И вот я вижу их всех – они стоят на каменной глыбе, прямо надо мной, у меня в поле зрения, и думают, что же делать и что будет дальше; погиб или нет тот, на кого устремлены их взгляды; и будет ли зрелище более захватывающим, погибни я или останься жив, и хуже ли им станет от этого. Последнее зрелище кажется волнующим, но предыдущее, сопряженное с другой трагедией, производит на них куда более сильное впечатление. Я вижу их всех, вижу их лица, вижу Отиса и Марко, со свойственным им благоразумием отступивших от края каменной глыбы; вижу Рики, со свойственным ему безрассудством стоящего у самого края; вижу Лысого, его согнутое полумесяцем тело, безвольно увлекаемое бешеным течением к водопаду. Вижу я и Шину, добрую Шину, которую всегда держал за убогую, – вижу, как она глядит во все глаза на Таракана, словно требуя от него подтверждения, что ничего страшного не происходит. Наконец, я вижу Таракана – он напуган, потому что только он один представляет себе всю чудовищность случившегося и осознает свою полнейшую беспомощность. Он ищет спасения в действии, в самой что ни на есть лихорадочной деятельности, и не решается сообщить клиентам то, что знаем мы оба: что выхода нет, что меня уже не спасти, поскольку вода поднялась слишком высоко и все поднимается. Мне хочется обнять Таракана, как дитя, и сказать, что я люблю его, сказать, что ему нечего бояться: ведь я же не боюсь.
Однако хотя я их вижу, они меня – нет. Они стоят на громадной каменной глыбе, покатой со стороны водопада, и вглядываются в могучий бурлящий поток. А совсем неподалеку от каменной глыбы из воды торчит моя рука. Она так близко к ней, что, схватившись за руки и за ноги и образовав таким образом живую цепочку, они могут до нее дотянуться. Таракан располагается в самом начале этой цепочки – в каком-нибудь метре от края глыбы; он опасно свисает над бушующей быстриной, и кончики его пальцев почти касаются моих. Моя рука качается из стороны в сторону в такт гремучему потоку, точно ветка дерева на порывистом ветру. Мои пальцы сплетаются с пальцами Таракана. Я чувствую, как он напуган, и через пальцы стараюсь его ободрить.
Но он меня не видит. Я скрыт под водой, и она меня убивает, эта чудесная вода, такая чистая и холодная, что мне кажется, будто кто-то поднес к моему горлу ледяной точильный камень. Эта вода, эта вода чайного цвета, эта вода, так славящаяся своими отражательными свойствами. Когда я открываю глаза и всматриваюсь в бурлящую коричневую круговерть из пузырей и воды, я не вижу своего отражения – вижу только других, только их лица, и мне на удивление приятно находиться рядом с ними.
Сейчас мой разум на какое-то время проясняется – отныне его содержимое представляет собой не калейдоскоп из разных образов и лиц, безудержно сменяющих друг друга, а, напротив, причудливую, ясно выраженную череду мыслей, и, полагаясь на разум, я пытаюсь понять, где нахожусь.
Этот мыслительный процесс начинается с обследования моего физического состояния, а оно довольно странное и как бы служит фоном для всех других моих мыслей. Из курса первой медицинской помощи я помню, что утопление бывает двух видов: истинное и бледное. В первом случае вода проникает в легкие, заполняет их, они перестают функционировать, и человек довольно быстро умирает. Второй случай самый любопытный и более распространенный: при утоплении такого вида пищевод резко сокращается и предотвращает попадание воды в легкие. Тело начинает постепенно умирать, хотя все еще выполняет наиболее жизненно важные функции, передавая самый главный источник жизни, кислород, самым главным органам. И даже когда сердце перестает биться, мозг, подпитываемый ничтожным количеством кислорода, поддерживающим его жизненные функции, продолжает работать. При этом утопление происходит значительно дольше – отмечены даже случаи, когда людей доставали из воды через несколько часов после того, как они тонули, уже фактически мертвыми, и тем не менее их удавалось вернуть к жизни.
Я уже не вижу и не чувствую воду, обволакивающую меня, и больше не ощущаю ни ее силу, ни движение вокруг моего тела, как не чувствую я и пронизывающего до костей холода. И все же, несмотря ни на что, я чувствую, как мое тело треплет и качает из стороны в сторону, – должно быть, под напором потока. Впрочем, это всего лишь предположение. Поскольку я даже не знаю точно, мое ли это тело. Возможно, благодаря некоему сверхчувственному восприятию я ощущаю еще чье-то движение. Возможно, это, в конце концов, даже не тело, а сук поваленного дерева – к примеру, мирта, смытого паводковыми водами. Конец сука что-то удерживает, и часть моего разума подсказывает мне, что это мои спасители тащат меня за руку. Впрочем, и это, возможно, всего лишь предположение. Я даже не имею представления, в какую сторону выворачивается моя рука, когда за нее нещадно дергают в безуспешных попытках меня спасти; мне даже непонятно, страдаю ли я или же страдания мои стали настолько всеохватывающими, что я даже не могу сравнить их с муками, которые когда-либо переживал в обычном состоянии. Если я уже не испытываю никаких физических ощущений, но пока еще способен думать, стало быть, я уж наверное думаю о себе, а значит, я уж наверное жив. Поскольку я понимаю, что погребен под водой, а ведь именно так считают те, кто стоит по ту сторону вечности, и поскольку я знаю, что умру, бледное утопление я уже воспринимаю не как понятие, а как избавление. Из чего вытекает своего рода парадокс: если я всего лишь умираю таким образом, рассуждаю я, значит, у меня есть шанс остаться в живых.
Но едва я успеваю об этом подумать, как меня одолевают всякого рода сомнения. Самый главный и неопределенный вопрос, волнующий меня, заключается вот в чем: кто этот утопающий?
Простого, быстрого ответа нет. Мне хочется кричать: это, конечно же, я, Аляж Козини, речной лоцман; мне хочется и дальше видеть в реке мою жизнь как доказательство того, кто я. Но эти мысли и образы детства, любви и страхов, желаний и утрат какие-то неясные.
Самое же ясное чувство, подавляющее всякие представления о развитии и связности событий и образов в моей жизни, – это ощущение полной, ярко выраженной никчемности.
Я ощущаю себя одной из тех фигур, что полицейские обычно оставляют на месте автокатастроф, обрисовывая мелом скрюченные, окровавленные тела погибших. Эти очерченные мелом контуры сохраняются на асфальте не один день и даже не одну неделю, пока стихия и шины бессчетных машин не сотрут их начисто. А люди меж тем проходят мимо и думают, кого же обозначают эти меловые контуры с причудливо раскинутыми конечностями и пустыми лицами, без ушей – поэтому они ничего не слышат, и без глаз – поэтому они ничего не видят. Я чувствую себя и одним из этих любопытных прохожих, и одной из этих меловых фигур. Кто же это? – спрашиваю я себя.
И тут, словно в ответ, я сознаю, что проплываю над всем тем, что было моей жизнью, моим временем и местом. Но, когда я гляжу вниз, все кажется мне до того странным, что я не вижу в том никаких связей, никакого развития, никакого своеобразия. А все, что я слышу, так это беспорядочное, безудержное бормотание. Я ощущаю себя жалким наброском, бесплотным, безликим, бесхарактерным. Там, внизу, я слышу только невнятную речь. Что это значит, думаю я, что означает этот безудержно-бессвязный поток слов? Как я мог погрузиться в этот абсурд и пытаться понять его смысл и суть? Меня обуревают безумные мысли. В тот век, когда все не означает ничего, единственное, что достойно существования, – это пустота, очерченная тонкой, слабой контурной линией надежды, оставляющей едва различимый след в бесконечном мире безумия.
