- Скажи, солнце, ты действительно обобрал Пуччини?
- Нет. У нас общий первоисточник: «Сцены парижской жизни» Мюрже. Либреттисты пошли в чужой след.
- Их пора менять, - заметила Вера (участь господ Брамера и Грюнвальда была в этот момент решена). - Они совершенно исхалтурились. Но где был ты?
- Возле тебя, - тихо сказал Кальман. - Я действительно не сидел у них над душой, как прежде. Что мне оперетта, когда рядом «магнит, куда более притягательный». Знаешь, откуда это?
- Из рекламного проспекта?
- Нет, из «Гамлета»… Понимаешь, Верушка, это самая личная из всех моих оперетт. Ведь даже сцена под дождем взята из жизни. Помнишь, как ты меня ждала, а я тебя потерял, и потом мы встретились возле твоего пансиона?
- Еще бы не помнить! Я этого тебе никогда не забуду.
- Неужели ты такая злопамятная?
- Шучу, шучу!.. Заглянем в спальню его королевского высочества и - в театр!
Они прошли в детскую. Здесь в кровати с сеткой, под бархатным балдахином, под присмотром накрахмаленной няньки, возлежал наследный принц - полуторагодовалый Чарльз.
Кальман глядел на сына больше чем с любовью - с благоговением.
- А знаешь, он все-таки похож на меня, - сказал Кальман, любуясь прищуренными глазками ребенка.
- Упаси боже! - вырвалось у Верушки.
- Что - я настолько уродлив? - не обиделся, а приуныл Кальман.
- Ничуть! Ты по-своему хорош. Любая твоя черта значительна, потому что на ней клеймо - Кальман. А если мальчик не унаследует твоего таланта?.. Пусть уж лучше он пойдет умом и талантом в отца, а красотой - в мать.
- Не возражаю, - кивнул Кальман, - только бы не наоборот… Ты знаешь, я лишь однажды был по-настоящему счастлив, - сказал он самой глубиной души. - Когда из тебя вылез этот людоед.
- Чует мое сердце, что он не последний, - покачала золотой головой Верушка.
Кажется, Кальман впервые отправился на премьеру в отменном расположении духа…
Появление Веры вызвало в театре едва ли не большее волнение, нежели самого прославленного композитора. Дамы общебетали ее меха, бриллианты, мужчины отдали дань красоте. Вчерашняя статисточка принимала всеобщее внимание как нечто само собой разумеющееся.
И была сцена под дождем, и Вера нашла руку Кальмана, и нежно пожала, и он уже не огорчался несколько вялым приемом своего детища и порхающим по залу именем «Пуччини». Вера была благодарна ему - все остальное ничего не значило. И тут грянула ослепительная «Карамболина - Карамболетта», мелькнувшая ему из глубины печали в далекие дни, - великолепная исполнительница с волнующе-зазывным голосом и совершенной пластикой схватила зал и властно повлекла за собой. И с последней нотой определилась новая победа Кальмана - такого шквала аплодисментов не было в «Иоганн Штраус-театре» со времен «Цыгана-премьера» и «Княгини чардаша».
- Ты - гарантия счастья, - шепнул Кальман Верушке, подымаясь, чтобы выйти на аплодисменты и восторженные вопли публики…
…- Мы опаздываем! - кричит Вера, еще более роскошная, сверкающая и сияющая, чем два года назад, когда Кальманы отправлялись на «Фиалку Монмартра».
- Не опоздаем, - проворчал Кальман. - Император не может опоздать. Значит, все остальные пришли слишком рано.
- Что ты там бурчишь, Имрушка? Опять чем-то недоволен?
- Я люблю традиции. Мы должны зайти в детскую.
Наследный принц что-то строил из кубиков и не обратил на родителей никакого внимания, но из сетчатой кровати в бессмысленной радости загугнило новое существо в чепчике.
- Принцесса Елизавета! - торжественно произнесла Вера.
- Лили… - прошептал Кальман и отвернулся. - Не могу… сердце разрывается.
Воплощенное здравомыслие, Вера не поняла движения мужа.
- Ты что?.. Здоровая, крепкая девочка!..
- Но такая маленькая, хрупкая, незащищенная!.. - тосковал Кальман.
- Ничего себе хрупкая!.. Высосала одну кормилицу, сейчас приканчивает вторую.
- Может ли быть что-нибудь лучше детей? - сказал Кальман.
- Взрослые люди, если они не гады. Неизвестные величины всегда сомнительны.
- Это не ты придумала, - Кальман глядел на Веру, словно видел ее в первый раз. - Ты не могла додуматься до такого.
- Ты считаешь меня круглой дурой?
- О, нет! - убежденно сказал Кальман. - По-своему ты очень умна. Но только другим умом.
- Хорошо, что покаялся. За это будешь награжден еще одной наследницей или наследником.
- Верушка! - растроганно сказал Кальман. - Если тебе не трудно, то прошу еще одну девочку.
- Принято!.. И поедем. Слушай, а ты совсем перестал бояться премьер?
- Не знаю. Но я живу не только ими. Эта детская стала для меня важнее. И потом я верю в Губерта Маришку, как в бога. С ним не бывает провалов. Тьфу, тьфу, тьфу!.. - он сделал вид, будто плюет через плечо, и схватился рукой за притолоку.
Вера расхохоталась:
- В глубине души человек не меняется. В знаменитом Кальмане, Муже, Отце, Хлебосольном хозяине, Короле оперетты дрожит маленький провинциальный Имрушка.
- Возможно, ты права… - задумчиво сказал Кальман.
…Шла самая эффектная сцена из оперетты «Наездник-дьявол». Герой - лихой гусар и венгерский патриот - на всем скаку взлетает на вершину высоченной крутой лестницы и там подает императрице петицию о создании венгерского парламента. И впоследствии никто, кроме великолепного наездника и безумно смелого человека Губерта Маришки, не отваживался так играть эту сцену. Подвиг свершался скрытно от глаз зрителей, которые видели лишь результат: потрясенность императрицы и всех окружающих.
На репетициях, в том числе генеральной, Маришка великолепно выполнял этот опасный трюк, но тут конь почти на самом верху оступился, взмыл на дыбы, медленно и грозно повернулся на задних ногах и вместе с наездником грохнулся вниз. В последнее мгновение Губерт Маришка сумел выброситься из седла, конь и всадник упали поврозь. Каким-то чудом конь уцелел и поднялся на ноги. Маришка оставался недвижим. В зале царила мертвая тишина.
- Жизнь куда богаче любой фантазии, - шепнул Кальман на ухо Верушке. - Такого варианта провала даже я не предвидел.
Маришка приподнялся, оглянул грязные подмостки, себя, распростертого, и громко, с презрением сказал:
- Паркетный наездник!..
Зал облегченно захохотал и захлопал.
Ловким тигриным движением артист вскочил на ноги и дал знак дирижеру. Тот сразу понял его и заиграл вступление к танго-шлягеру, уже спетому Маришкой с огромным успехом. И Маришка запел, как не пел еще никогда:
Образ один, былое виденье
Ни сна, ни покоя не хочет мне дать.
Образ один, позволь на мгновенье
Печаль и томленье из сердца изгнать…
В богатой триумфами карьере любимца венской публики не было подобного успеха. Зрители стоя приветствовали артиста, с таким мужеством спасшего спектакль.
Отерев пот с чела, Кальман сказал Верушке:
- Молодец, Маришка! Я уже хотел отказаться от сталелитейных акций.
- Я тебе столько раз говорила: пока я с тобой, ничего плохого не случится.
Кальман поцеловал ее руку…
…Минуло около двух лет, и вновь они собрались на премьеру. Кальман не подозревал, что это окажется его последней премьерой в Европе, и уж подавно не подозревал, что «Жозефина» - во многом несовершенное, хотя и отмеченное блеском таланта, произведение - станет последним творческим актом в его жизни, а то, совсем немногое, что еще появится под его именем, будет лишено кальмановского света - ремесленные поделки. Творческая воля иссякнет: будут лишь житейские взлеты и падения, бытовые радости и неудачи, много денег, не будет одного - Музыки. В конце жизни он обмолвится фразой, что творцу не надо слишком много жирного счастья, оно усыпляет, убивает живительное беспокойство. Писатель должен всегда чуть-чуть недоедать, - говорил Лев Толстой. Это относится к любому художнику. Кальман уписывал за обе щеки. Он любил Верушку, свой красивый дом, внимание прославленных и высокостоящих особ, обожал детей и собирал их молочные зубы. Накопился целый мешочек, который незадолго до смерти он уничтожил: уходя, прибирай за собой, посторонним нет дела до твоих сентиментальных чудачеств.
Его безмятежное счастье не омрачилось даже тем, что впервые театр «Ан дер Вин» отказался от его новой оперетты: забит репертуар. Правда, к этому времени разорившийся «Иоганн Штраус-театр» стал кинематографом, а старый «Карл-театр», обветшавший и готовый обрушиться, закрыли, щадя зрителей. Премьеру играли в Цюрихе. Кальман любил степенный, тихий Цюрих, ему нравилась тамошняя простодушная, заранее расположенная публика. Лишь одно его огорчало: вопреки традиции, он не зайдет на этот раз в детскую, чтобы приветствовать новое существо, созданное его любовными усилиями. Но Верушка быстро его успокоила: «Оно ведь с нами», - сказала она, хлопнув себя по тугому, тщательно упакованному в бандаж животу. «Я не знаю, кто оно!» - жалобно сказал Кальман. «Девочка, - прозвучал уверенный ответ. - Илонка». «Илонка!» - повторил Кальман, как бы пробуя имя на вкус. - Я чувствую, что она будет моей любимицей». Так они и поехали втроем: Кальман, Верушка и незримая Илонка в упаковке материнского тела.
