Ознакомительная версия.
Айрис кивнула.
– Какая же может быть в таком случае болезнь у души? – повторил МакКэрот. – Откуда же в душе, принадлежащей Богу, появится дьявол?
Он замолчал, пожевал губами.
– Ну так объясните мне: что? – прошептала Айрис.
– А то, что мне все чаще и чаще приходит в голову: а уж не ерундой ли я занимаюсь?
– Но ведь вы помогаете? – спросила она.
– Мы помогаем, – согласился МакКэрот, – ну, еще бы! Но мы, понимаете, помогаем вслепую. Мы помогаем таблетками, потому что нам примерно известно, что от этого химического соединения больной успокаивается, а от этого он возбуждается, а это вот соединение приводит его в состояние полного равнодушия или полного бешенства. Мы манипулируем «химическим» человеком, и ему – этому «химическому» человеку – мы действительно научились помогать. Но ведь мы ничего не знаем. Мы и понятия не имеем, что было с этой душой раньше, как она попала сюда, то есть не к нам, в клинику, а сюда, – МакКэрот беспомощно развел руками, – что с ней будет потом… Откуда взялись эти ее страхи… Или тоска. Или восторг.
– Майкл рассказывал вам о родителях моего мужа?
МакКэрот покачал головой:
– Миссис Груберт, я знаю только то, что на Майкла очень сильное впечатление произвели похороны его деда. Вы присутствовали там?
Айрис вся вспыхнула.
– Он говорил об этом?
– Он пытался, – мягко сказал МакКэрот. – Он сказал, что в семье родителей вашего мужа, как и в вашей семье, не соблюдалось никаких религиозных праздников и всегда обходился молчанием вопрос веры. Так ли это?
Айрис кивнула.
– Да, когда я попала к ним в дом – а у меня у самой мать – венгерка, отец – поляк, и я росла как примерная католичка, – но когда я попала к ним, мне это даже удивительно было, что моя свекровь, у которой такие глубокие еврейские корни и родители… вы об этом знаете?
– Что – родители? – вскинулся МакКэрот.
– Вы не знали? Родители моей покойной свекрови погибли в Освенциме, она сама была в Париже – поехала туда учиться – и спаслась. А муж ее будущий, отец Саймона, попал в Америку…
Айрис прикусила губу и замолчала.
– Это семейная тайна. Я, наверное, не должна об этом говорить. Хотя сейчас-то уж что? Никого в живых нет… Мне почему-то кажется, что все это имеет непосредственное отношение к Майклу… К природе его заболевания…
– Я вас прошу: не делайте ничего, что потом будет мучить вас, – осторожно сказал МакКэрот, – но, если вы чувствуете, что вам будет легче, поделившись со мной, то не волнуйтесь – любая ваша тайна умрет прямо здесь и за двери моего кабинета никогда не выйдет.
– Ах, Господи! Да разве я вам не доверяю? Короче, дед Майкла служил в гитлеровской армии и потом перебрался в Америку по документам убитого еврея, приплыл в Нью-Йорк на пароходе с беженцами. Груберт – это фамилия того еврея, чьими документами он воспользовался.
Она испуганно замолчала, всматриваясь в его вытянувшееся лицо.
– О, – пробормотал МакКэрот, – теперь я, кажется, кое-что понял. Ну, разумеется. Так это и должно было быть. Они поженились и прожили очень странную жизнь. Без фактического вероисповедания, потому что ни тот, ни другой не могли поступиться своим прежним укладом, но, может быть, знаете, оба они при этом верили в Бога. Потому что иначе я не понимаю, как он мог жениться на еврейке, чьи родители погибли в лагере, и как она могла выйти за немца, то есть за одного из тех, по чьей вине погибли ее родители. Тут все необъяснимо. С нашей точки зрения.
– Что же объясняет вам вера в Бога? Я как раз думала, что, может быть, именно по-человечески: такая страсть была у них, такая любовь…
– Ой, что вы! – замахал руками МакКэрот. – Пока мозг не даст разрешения всем прочим точкам тела, никакая страсть наружу не вылезет. Даже если она вдруг возникнет, даже если! А тут мозг должен был наложить такой строжайший запрет, что… – Он даже зажмурился. Потом широко открыл глаза: – Тут именно должны были вмешаться небесные силы, тут высшая воля, как хотите…
– Что же рассказывал вам Майкл про похороны деда?
– Да ведь вы понимаете, что он мне рассказывал, – с нажимом на что сказал МакКэрот.
– Никто из нас этого не ожидал, – заторопилась Айрис, – что она захочет так проводить его. По самому строгому еврейскому обряду. С раввином и кантором. Вы ведь знаете, как у евреев хоронят. Молитвы эти… они же просто переворачивают. Мы были потрясены.
– Майкл когда узнал правду?
– Да тогда же, когда и мы. Саймон почему-то решил ему сообщить. Но Саймон тоже был весь перевернут. Он всегда старался держаться в стороне от всех этих вещей. Он ведь такой – не знаю даже, как сказать, он такой ведь светский человек… Был, по крайней мере, светским человеком…
– Ах, боже мой! – МакКэрот схватился обеими руками за голову и тихо замычал. – Страшная наша жизнь, миссис Груберт, страшная наша людская жизнь! Иногда я вот смотрю на людей и, кажется, все про них понимаю. Будучи, так сказать, специалистом в своей области. В каждом человеке вижу некий, знаете, компьютер. Со своей программкой, со своими вирусами. Просто! Настолько просто, что ужас охватывает! Вот, вижу, веселый человек, у него такой-то набор странностей, проблем, отклонений, вот, вижу, наоборот, мрачный человек – у него свои «штучки». И так мне, знаете, тошно становится, такая меня охватывает клаустрофобическая тоска – передать вам не могу! Но потом это проходит. И останавливаюсь, разинув рот, и смотрю, и ничего не понимаю… Чувствую только, что не моего это ума дело. И не моей, так сказать, «специальности»…
Айрис вдруг тихо заплакала, полезла в сумку, достала бумажный носовой платок, осторожно промокнула накрашенные ресницы.
– Так вы все-таки думаете: электрошок? – всхлипывая, спросила она. – Не опасно для него это?
МакКэрот развел руками.
– Не более опасно, чем вся остальная жизнь… Не более, чем…
* * *
– Значит, передадите? Не по почте, а найдете ее и лично – в руки?
– Обещаю.
– А то оставайтесь! Ей-богу! Я хоть вас изваяю, что называется. Гоголь закончен. Примусь за вас.
– Арсений!
– Что, дорогая?
– Может, вы все-таки полечитесь?
– От чего?
– Ну, ладно вам! Страшно же! Вдруг вас скрутит ночью, вы один, «Скорую» вызвать некому…
– Не страшно, дорогая. «Чему быть…» – знаете пословицу? Не знаете! Американка! Приезжая, как люди говорят, фря. Знаете, что такое «фря»? Тоже не знаете? Ну вот! Как же с вами разговаривать? Печаль да скука!
Ева засмеялась и тут же всхлипнула.
– Я без вас буду скучать.
– Надо говорить «за вами». Знаете, как одесситы говорят, «скучать за вами».
– Я буду скучать за вами.
– Какая вы все-таки милая, Ева. Цены вам нет. Изломали вас. И поделом! Нечего было такой красивой «рожаться». Жили бы себе, как все прочие: ножки, ручки есть – и ладно! А вы тут, понимаешь, устроили нам алебастр с жемчугами!
– Приезжайте в Нью-Йорк.
– А жить где?
– А здесь вы где живете?
– А здесь так полагается. Раз я скульптор, ну, короче говоря, художник, с большой, разумеется, буквы – с большой! – то мне так и полагается по российским меркам: алкоголь, плюс гениальность, плюс нищета. Потом одинокая смерть, потом мировое признание. Лет через сто-двести. И все! Хорошо, спокойно, давно отработано! И я вписываюсь. Я в эту простую модельку ложусь, как карандаш в пенал. А в Америке вашей – что? Вы же меня только запутаете! Там нужно другую модель осваивать. Там эта наша, российская, не работает. Там мне за нее неловко будет. Вроде как она безвкусная… Вот какие дела…
– Арсений!
– Ну что, дорогая, что? Что вы все плачете сегодня? Пришел к вам – трезвый как стеклышко, с поручением. Всю ночь писал. С подарком, – он кивнул головой на небольшой сверток. – Вы разверните, кстати, а то обижусь. Не бойтесь: не одеколон. Только осторожней, не разбейте.
Ева развернула.
Девочка с длинными китайскими глазами лет двенадцати-тринадцати сидела на низкой скамеечке, прижимая к себе котенка. У котенка были такие же длинные, как у девочки, глаза. И волосы девочки, и шерсть котенка были как-то особенно нежно и старательно сделаны, так, что хотелось потрогать каждый живой, слегка шевелящийся волосок.
– Ну? А вы говорите: в Нью-Йорк! Что мне там делать? Подойдите и скажите «спасибо». Поцелуйте меня, если вам не противно. Или вам противно?
Ева подошла, он встал.
– А можно, я вас поцелую? Не перепачкаю я вашу белизну?
Она обняла его.
– Тихо стойте, Арсений, не шевелитесь. Помните, какой вам сон приснился?
Он глухо засмеялся в ее волосы.
– Про нищего старика и содержанку. Этот вы имеете в виду?
– А вам разве еще какой-нибудь снился?
– Вроде нет. Это у вас духи такие, да?
– Какие?
– Жасмином пахнете.
– Нет, это шампунь. Я его покупаю у своих родственников в китайском городе.
– Как – родственников?
– Шучу. Просто у китайцев покупаю. Мы, китайцы, любим цветы. Жасмин особенно.
Ознакомительная версия.
