В л а д и м и р К о р н и л о в. Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике. М., «Время», 2009, 576 стр. («Диалог»).
Издательская судьба этой книги причудлива и таинственна. Автор писал ее главами, публикуя в периодических изданиях и адресуясь главным образом, как мне кажется, к молодежи — то есть к тем, кто еще не знает, что в мире кроме развлечений есть и наслаждения, никак не связанные с тем, что обычно под этим словом понимают. Иными словами — она о лирической поэзии, представьте себе, о бесконечно вымирающем и бесконечно возрождающемся явлении.
Итак, более десяти лет назад книга была выпущена неким столичным Центром «Академия», а железнодорожный вагон с ее тиражом, перегоняемый откуда-то из-под Тулы, растворился в воздухе. От тиража осталось несколько экземпляров.
Теперь, после кончины автора, дополненный его архивом и собственными стихами о поэтах и поэзии, том вышел массово и попал на прилавки. В названии — строчка Слуцкого, одного из самых ценимых им современников. В книге две части: «Что такое стихи?» и «Кто такие поэты?» (тут по персоналиям — от Державина до того же Бориса Абрамовича).
Это и профессиональный мастер-класс, и мемуар (В. К. вспоминает — и всегда к случаю, всегда уместно — свои личные встречи с поэтами), и письмо самому себе. В своих оценках, выводах, прогнозах он всегда безукоризненно, обезоруживающе честен, как и в своих произведениях. «Что выше — слово или музыка? / Сегодня песен половодие, / А стих томится вроде узника / В роскошном карцере мелодии…» (из стихотворения, посвященного Дм. Сухареву).
Владимир Корнилов принадлежал исчезающему, как он полагал, братству любителей поэзии. Именно — поэзии, а не текстов, не «художественных практик». Но надежды — пусть и слабой — не оставлял, иначе и книги этой бы не было. Не соглашаться с ним на этих страницах так же интересно, как и сходиться. Один мой друг, любящий и самого Корнилова, и его стихи, грустно посетовал, что, интерпретируя пушкинское «но строк печальных не смываю», Владимир Николаевич не рассмотрел в этой строке сокрушительного покаяния, осознания поэтом бессилия перед своей греховной жизнью. Словом, если речь у Корнилова о том, что Пушкин, мол, «ни от чего не отказывается», то «Покуда над стихами плачут…» — еще и открытый монолог о своем поколении в исполнении одного из самых лучших его представителей.
Т и м у р К и б и р о в. Греко- и римско-кафолические песенки и потешки.
М., «Время», 2009, 80 стр. («Поэтическая библиотека»).
Я знаю, что в литературных кругах эта книга была вполне «уважительно отмечена» — однако не без некоторой «недоуменности». Среди верующих — как у неофитов, так и у людей с устойчивым духовным опытом — она вызвала более чем живой интерес, в особенности у тех, кто заглядывает в «Журнальный зал» (большая подборка из нее была в «Знамени») и в книжные магазины. Словом, у тех, кто еще читает литературу . Автору же, думаю, и по сей день это издание далось нелегко: иначе зачем бы он объяснял в тех или иных интервью, что писался-де этот сборник издавна, при чем тут Дороти Сайерс и с чего вдруг посвящение Наталии Трауберг…
Ну, и само собою — про выбранную форму.
Это можно посмотреть, например, на сайте «Нескучного сада» или «Фомы».
…Я не все сумел оценить здесь и не все полюбить. Иногда мне мешала именно форма, иногда — чужая все-таки (сколько бы мы ни вспоминали Федю-Бредю) традиция, более примагниченная к классическим «Nursery Rhymes»… И вообще — другая традиция. Некоторые эпитеты очень уж брыкались и не входили, другие — проскакивали, не задевая. Мерещилось даже и странное такое, «добросердечное ёрничество».
Наверное, так и должно быть. Этот сборник не должен быть «абсолютным».
Но стихи о Петре и петушке («Кукарекнуть пора, / Ибо даже Петра / Только стыд ещё может спасти») и о Спасителе, цокающем на ослике, показались удивительными по глубине и по ее выражению. Да и сумел ли кто еще — таким вот стихом, такой легкой кистью — нарисовать/сказать то, что иные из нас поют соборно в Пасхальную седмицу («…распятие бо претерпев, смертию смерть разруши…»).
Об этой великой, неизбежной победе:
...........................................
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
На встречу со страшною смертью своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!
А г а с и А й в а з я н. Евангелие от Авлабара. Перевод с армянского. М., «Рослин», 2008, 192 стр.
Айвазяна не стало два года тому назад: известный армянский прозаик, сценарист и драматург успел разменять восьмой десяток. Тринадцать прозаических историй (сказок? былин? притчей?) оформлены выдающимся нашим графиком Юрием Багдасаровым, который иллюстрировал Сервантеса, Сарояна, Искандера и «Давида Сасунского».
Это неправдоподобно красивая книга, каждый абзац, каждое предложение в которой — абсолютная поэзия. И люди, населяющие ее, прописаны с той любовью и горечью, с которой о родном месте пишут как о ребенке или любимой женщине. Этот армянский писатель вылепил свой Тифлис (и Тбилиси, переставший быть Тифлисом, потерявшим однажды самое себя) так сочно и беспощадно-нежно, что его «город-герой» словно сам собою встроился в ту вселенную, где уже давно прописаны и бабелевская Одесса, и Искандеров Чегем. И переводчикам тут (А. Баяндур, Дж. и И. Карумяны, И. Тосунян) тоже стоит довериться — за ними опыт любви к родине-языку.
Вот — более сюжетное , нежели словесно-красочное, без тархуна, чихиртмы и бугламы:
«Казалось, никто не заметил отсутствия Григора, но мало-помалу Тифлис загрустил, и какая-то серость навалилась на него, словно зевота нашла на город, и он стал равнодушен ко всему. Медленно, но все-таки тифлисцы почувствовали, что в городе чего-то недостает. Разобраться в этом было трудно… Никто не понимал, почему новые вывески — более красочные, написанные более опытными руками — не могут заменить вывесок Григора. Никто не мог представить, что откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» («Вывески Тифлиса», пер. Л. Бояджяна).
Армяне и грузины потеряли удивительного художника.
М и х а и л Н а й м а н. Осень of Love. СПб., «Азбука-классика», 2008, 240 стр.
Эта книга написана человеком, который побывал в мире, неизвестном, я почти уверен, ни одному из читателей этого номера журнала. За месяц до призыва в росармию автор и герой книги (1973 г. р.) получил гостевую визу в Англию, поступил в Сассекский университет и обязан был так «держаться» примерно лет десять. Он и «продержался» — застряв в загибающейся, умирающей тусовке английского Брайтона, где заповеданная «революцией цветов» проповедь любви давно и прочно вытеснилась наркотиками и разбоем. Тихое, почти репортажное заключение всего повествования, как ни странно, возвращает нас к началу этого сборника из десяти рассказов.
Сначала из финала: «А Хана впала в кому. Когда пришла в себя, оказалось, что она потеряла память. Сейчас она живет с родителями и ей приходится заново учить слова. Друзья, которые ее навещают, говорят, что она очень напоминает ребенка. Миша уехал в Америку и попытался начать заново, но, не выдержав последствий наркотиков и давления взрослой жизни, закончил в психиатрической лечебнице».
А в начале — он смотрит на своего пьяного друга Скотти, в которого он всегда почему-то верил, и наконец-то видит просто скота. Но сколь же неожиданно окончание этого первого рассказа: «И Миша оказался полнейшим разочарованием. Миша больше всех». Это о себе.
Рассказы «такого Колфилда девяностых годов» — никого не спасающего.
Инопланетный язык инопланетного человека. Мне легко говорить: я знаю, что все здесь — правда, пусть и транслированная неизвестному читателю художественным, так сказать, методом. А тому, кто не знает Мишу Наймана, — тому следует начать с рассказа «Таня». Это долгий разговор с пожилой русской художницей, дочерью знаменитого советского дипломата (книга посвящена «Тане Литвиновой»), которая иногда разрешает Мише ночевать у себя в мастерской.
Мне очень хотелось бы рассказать, почему, я думаю, Миша все-таки выжил и в этом адском раю. Но — не стану. Тут всё — между слов, оно мерцает в этих то отталкивающих, то притягивающих сюжетах о молодых людях, ежедневно разрушающих себя и пытающихся взлететь . Но и слово — в данном случае — воробей, поэтому — вот он, мой вопрос-предположение. Не потому ли Миша так долго и висел, уцепившись за воздух, что ему (одному из немногих) удавалось — не задумываясь — содержать в себе то самое, что за два десятилетия до его визита в Альбион так старательно выпевали Битлы? «Ол ю нид из лав…» то есть.
