Она закончила складывать вещи. Теперь все готово. Заглянула в сумочку. Там лежала довольно крупная сумма денег и паспорт. Нина взглянула на паспорт, и этот документ вдруг показался ей чем-то похожим на смертный приговор. Ей стало и стыдно, и страшно. Она взяла паспорт в руки и открыла на странице, где была фотография. Давняя фотография, сделанная в тяжелейшие, наполненные страхом, дни ее жизни. На Нину блондинку глянула молодая черноволосая Нина, запуганная, изнуренная, забитая. Это была сама ее душа, проштемпелеванная и задокументированная, душа без национальности, душа без дома. Она полистала выцветшие странички. На первых значились названия городков ее детства на той границе, которая была стерта с лица земли. Последующие страницы были заполнены постоянно возобновляемыми разрешениями министерства труда. Отметок Министерства иностранных дел, снабжавшего иммигрантов такого рода документами, больше не было. И разрешение больше негде будет продлить. И документы негде было возобновить. Паспорт казался Книгой Судеб, где на основе всех ее прегрешений вынесен приговор общества, окончательный и бесповоротный. Она осталась без удостоверения личности в мире, где отсутствие такого документа считается преступлением номер один, провинностью, за которую в любом государстве неумолимо следует наказание. Официально она перестала существовать.
Нина надела пальто. Нельзя больше терять времени. И без того два дня потрачены на сомнения и слезы. Она пыталась встретиться с Розой, но та ответила кратко: брат сейчас болен, приходите в другой раз. В другой раз будет слишком поздно, с горестной задумчивостью мысленно возразила Нина, времени больше нет. И вся уйдя в свои горькие мысли, медленно побрела домой. А там уж к ней пришло решение — надо бежать! И после этого началась отчаянная спешка. Дождавшись открытия банков, она забрала все свои деньги. Потом упаковала вещи. И теперь готова была уходить. Но куда? Об этом она не подумала. Может быть, попытаться улететь в Эри? Нужен ли паспорт для того, чтобы улететь в Эри? Она не знала, и не было рядом никого, кто мог бы объяснить.
Она стояла в пальто с чемоданом в руке и рассматривала комнату, которую в сущности уже покинула. И вдруг подумала: да кто же мне разрешит вот так покинуть страну? Наверняка, и в аэропортах, и на вокзалах — везде патрули. Она представила себе сцену, так часто повторяющуюся в ее жизни, сцену на границе: она напряженно ждет, пока человек в форме смотрит ее паспорт; пограничник проверяет тщательно, а потом с хмурым видом, намекающим на то, что он зря потратил время, возвращает ей книжицу и прибавляет: документ оформлен неправильно, переход невозможен. Вновь я этого не вынесу, бормотала Нина, не вынесу. Она присела на стул.
Как живое существо, вырвалось из ее груди громкое рыдание. Бежать бесполезно — это совершенно ясно. Дадут дойти до трапа, а потом арестуют. Попытка скрыться закончится ничем. Люди в форме позволили ей удалиться на какое-то расстояние, но опять они у нее за спиной. Они всегда держали ее в поле зрения, никогда не разрешая скрыться. Бежать бесполезно, но и оставаться нельзя. Если и есть граница, за которую можно убежать, то лишь одна, последняя; туда не нужен пропуск, туда всем, и безымянным и преследуемым, путь всегда открыт.
Она поднялась и начала ходить взад-вперед по комнате. Потом стала снимать пальто. Слезы текли у нее из глаз, будто вся она переполнялась слезами. Пальто упало на пол, и она, не замечая, наступила на него. Затем кинулась доставать из рулона ткани тщательно скрываемую там карту Австралии. Раскинула ее на полу и некоторое время смотрела на нее. И вдруг снова забегала по комнате, топча ногами карту и ударяя руками о стены. Слезы потихоньку иссякали. Впервые в жизни она так плакала. Слезы сменились завыванием, рвущимся из губ помимо ее воли, низким, непрерывным, ритмически повторяющимся. Вой взлетал и опадал, как мелодия какой-то песни. В детстве она видела вот так же кричащих женщин, но не могла понять, что с ними происходит. А теперь поняла: смерть близко, и ты начинаешь выть. Тени людей, которых она когда-то знала, смутной толпой встали перед ней. Она протянула к ним руки. Она неловко пробежала по комнате и широко распахнула окно. По ту сторону был полдень, весь в солнечном свете, в цветущих деревьях. Она взобралась на стул.
Сидя на подоконнике, Нина раскачивалась туда-сюда в ритме своей нескончаемой песни. Голос ее становился звонче, а ритм быстрее. Казалось, звук исходит не из губ, а из головы. Колыхаясь из стороны в сторону, словно укачивая ребенка, как бы пытаясь заглушить боль, она глядела на комнату, на колоннаду одежд, перешептывающихся сейчас под дуновением веющего от окна ласкового ветерка. И там, на другой стороне, увидела распятие. О нем она забыла. Как глупо, подумала она. Но теперь это уже неважно. Глядя на распятие, она впервые в жизни восприняла его как изображение человека, подвешенного мучителями за руки. Как странно, что раньше мне это не приходило в голову, снова подумала она. Будь он простым смертным, как бы он страдал! Но он знал, что рай существует, и говорил об этом раскаявшемуся разбойнику. Бессмысленный мрак смерти не существовал для него. И тут ее мысль сделала поворот: если не существовал для него, значит не существует и для меня. А если существует для нее, то и для него. Мрак смятения поднялся в ней. На мгновение она ощутила на себе тяжкий груз Божьей воли. Нестерпимо тяжкий. Она допела свою песню. Подобрала ноги под себя и для начала высунула наружу голову.
Поезд едет прямо по морю! Во всяком случае о чем-то таком мечтала Роза, сидя у окошка купе, — чтобы прохладная морская вода залила вагон, поднялась до самых колен. Чернота тоннеля осталась позади, и теперь между темнеющими вдали колоннами мелькало Средиземное море, ярко-синее, усыпанное искорками света. День давно перевалил за полдень, и жара стояла невыносимая. От долгого путешествия, от взятого на себя груза ответственности, от всего этого Роза чувствовала невероятную усталость. Характерный вагонный дух и жара окутывали ее, как саваном. Пошевелить рукой, передвинуть ногу — и то было трудно. Она посмотрела на часы. До станции еще полчаса. Поезд ворвался в очередной тоннель. Роза закрыла глаза. Если в аду и есть какое-нибудь развлечение, то оно должно быть именно таким: открывать и закрывать глаза.
После визита миссис Уингфилд Роза вдруг осознала: надо действовать. Приводя все доводы и контрдоводы относительно поведения Миши, она в какой-то миг окончательно лишилась равновесия и теперь уже точно знала: в последнюю встречу Миша вел себя так странно именно с целью вызывать в ней эту лихорадку. Итак, она поставила диагноз… но болезнь осталась. Надо встретиться с Питером Сейуардом, вдруг решила она. Но на пути к его дому ей, как нарочно, через каждые два шага попадались на глаза телефонные будки. Раньше она не замечала, что их на улице так много! Одна за другой они вырастали перед ней, как обелиски, обозначающие путь к храму; и в каждой ей виделось изображение Миши Фокса. Роза по пути распахивала двери и всматривалась в черные аппараты. В каждом из них хранился голос Миши Фокса. И вот, наконец, последняя будка, перед домом Питера. В эту будку она вошла и набрала номер Миши Фокса.
Звонить Мише всегда было сопряжено со сложностями. Прежде чем на том конце провода раздавался голос Миши, надо было переговорить с дюжиной каких-то незнакомых людей; и всегда оставалось подозрение, что все эти лица и дальше продолжают держать трубки, слушая каждое слово, естественно, цо распоряжению самого Миши. И никогда не удавалось определить, кому же из окружающих Мишу людей принадлежат эти голоса. Они были анонимны, допрашивали звонящего, извлекали нужные сведения и зачастую в итоге оставляли ни с чем. Вот и сейчас Роза сняла трубку, почти ни на что не надеясь. Она набирала номер только для того, чтобы хоть что-то сделать, совершить хоть какой-то поступок в реальном мире, чтобы хоть на миг выйти из заколдованного царства мыслей и призраков. Она подняла трубку так, как поднимают в церкви свечу, без веры, а лишь покоряясь требованиям ритуала.
Отозвался женский голос и попросил обождать. Потом раздался мужской голос, спросил имя и по какому делу. Роза назвала себя и попросила к телефону Мишу. Последовало долгое молчание. Потом она услышала голос Кальвина Блика. Он говорил дружески, сочувственно. Увы, Миши нет в Лондоне… какое-то время пробудет на своей вилле в Италии. Знаете ли вы адрес? Да вот он, под рукой; записывайте. Миша очень сожалел, что не смог с вами перед отъездом встретиться, очень сожалел. Так у вас есть чем записать? Прекрасно, прекрасно. Не дослушав, Роза повесила трубку. Теперь все ясно.
Она подошла к дверям дома Питера Сейуарда. А так ли все ясно? — пронеслось у нее в голове. Она поглядела на дверь, потом повернулась и бегом направилась домой. Не мертвый ритуал, а живое действие — вот чего она все яростней жаждала! Она позвонила мисс Фой и спросила ее, не согласится ли та присмотреть за Хантером. После чего на такси помчалась к вокзалу Виктории.
