— Что случилось у вас?! Воры? Пожар?.. — сыпались вопросы.
Тем временем жена горшечника, крепко прижимая к иссохшей груди живую находку, быстро скользнула в дом.
— Вот… нашел в горшке, — повторял Шир-Мамед. — Лежал в горшке. Пришлось разбить.
Тесный дворик наполнился соседями:
— Неужели никаких следов?
— Ничего!..
— Будто с неба свалился!
Говорили громко, и эти слова услышала грустно улыбнувшаяся женщина, притаившаяся в стороне за приземистой коренастой айвой, сохранившей еще на своих ветках розоватые лепестки.
Другие фруктовые деревья, яблони и персики небольшого сада горшечника Шир-Мамеда уже потеряли свои цветы, и единственная айва, стоявшая у самого забора, надежно прикрывала, казалось, случайную свидетельницу происходящего… Постояв еще несколько мгновений, женщина накинула на свое прелестное лицо покрывало и незаметно для собравшихся во дворе скользнула в близлежащий переулок гончарной слободы. Лишь оказавшись в достаточном удалении от дома Шир-Мамеда, она остановилась, тревожно оглянувшись.
Из ее больших, черных, как ночь, глаз лились потоки слез. Она с трудом сдерживала рыдания, рвущиеся из глубины души молодой матери, только что оставившей своего ребенка у чужих людей…
Перед глазами сквозь пелену слез вновь встали события последних двух лет ее жизни…
Великим бедствием того времени, как, впрочем, и всех времен и народов, была война. Будучи еще молоденькой девушкой, она оказалась в плену. Родители и единственный брат погибли. Нажитое — разграблено. Попав к корыстолюбивому джеллабу — торговцу рабами, который в целях личной наживы частенько пренебрегал священными указаниями Мухаммеда, изложенными в Коране и запрещающими продавать мусульманских пленных, детей и девушек, — Мариам была продана им.
Но тут ей повезло — она попала к человеку, которого крепко полюбила, встретив с его стороны ответное чувство. Единственное, что потом стало угнетать Мариам, — это ее положение рабыни. По законам Мухаммеда она не могла стать его женой, которых к тому же у Ахмеда было несколько. Но Коран разрешал правоверным иметь не только связь со своими рабынями, но и появившихся на свет в результате этой связи детей признавал законнорожденными. Ахмед ежедневно подолгу засиживался у Мариам. Обнимая девушку, он нетерпеливо повторял:
— Когда же подойдет к концу этот куру?!
Наконец месяц воздержания, предписанный Аллахом, окончился, и молодые были счастливы. Ахмед забыл прежних жен, он знал лишь свою птичку. По прошествии четырех месяцев его жены словно договорились и потребовали развода. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но был объявлен джигад, и веселый балагур Ахмед собрался на войну за веру.
Он уже знал, что Мариам понесла от него, а поэтому, пригласив кадия, Ахмед в письменной форме признал своего будущего ребенка. Лишь только он уехал, жизнь его любимой рабыни стала невыносимой, а когда наступил срок, было сделано все, чтобы она погибла при родах. Но Аллах отвел от нее и ее сына смерть. Он послал последнему крепкое здоровье и на пятом месяце жизни все зубы — признак особого своего расположения к Насреддину…
Вскоре после рождения Ходжи пришла весть, что Ахмед жив, но попал в плен. Это было не самое плохое сообщение, которое тогда получили жители благословенной Бухары. Решение о вызволении любимого из плена пришло сразу. Несмотря на скромность своего положения, Мариам располагала, на ее взгляд, необходимыми для этой цели средствами. Но сердце молодой матери разрывалось от мысли, что ей придется оставить сына, по сути, чужим людям, которые к тому же относились к ней, как к врагу.
Однажды, возвращаясь с базара, молодая женщина услышала негромкие причитания жены Шир-Мамеда, сетующей на то, что, дожив до таких лет, так и не смогла родить ребенка.
Мариам призвала на помощь Аллаха и, утвердившись в том, что, по бухарским законам, она в течение трех месяцев сможет вернуть малютку, решилась…
И вот сейчас, когда ее сыночек уже был в чужих руках, она плакала, а сердце сжималось так, как будто оно предчувствовало беду.
Часть из всего этого Насреддин видел своими пытливыми глазами, но память не в состоянии сохранить все, что происходит в таком возрасте с нами. Когда мальчику исполнится девять лет, он встретит свою мать и, конечно, не узнает ее. Но образ Мариам, впитанный Насреддином с ее молоком, он в конце концов вспомнит уже совсем взрослым. Ходже приснится ее светлый лик, когда он будет ночевать в одном из караван-сараев, находившемся где-то на полпути между Бейрутом и Басрой…
А пока… Пока зоркие глаза малыша заметили из темноты горшка, что голубое утреннее небо закрывается чьим-то бородатым лицом. Ходже удобнее наблюдать за незнакомцем. Завернутый в два цветных одеяла, обделанных им же чем-то густым и остропахнущим, он почувствовал определенный дискомфорт. Это случилось только что, и Насреддин уже собирался возмутиться, но помешал бородатый, который благодаря своему возрасту уже не отличался особой остротой зрения. Однако заметив-таки тряпье, невесть откуда взявшееся в горшке, Шир-Мамед взгромоздился на посудину и, полагаясь на осязание, просунул руку. От этого внутри сосуда стало совершенно темно, и теперь уже не только старик, но и юный обладатель горшка не видели друг друга.
В первое мгновение приняв палец гончара за сосок груди матери, Ходжа приложился к нему, но, благодаря все тому же осязанию, быстрее, чем старик, понял свою ошибку и от досады цапнул его шершавый палец. Укус получился не бог весть каким, но его неожиданность заставила горшечника сделать два дела одновременно: отдернуть руку и налить в штаны… От удивления и естественного волнения Шир-Мамед заметил влажность шароваров несколько позже… «Он не только пищит, но еще и кусается!» — возбужденно подумал гончар. Ему уже было ясно, кто в посудине, но он боялся в это поверить. В дом входило чудо.
— Я знала, что так будет, — причитала старуха, — я всегда знала…
По законам Мухаммеда, каждый, обнаруживший найденыша, обязан был подобрать ребенка, не допустив его гибели. Он мог его воспитывать, и никто впоследствии не имел права отобрать ребенка, кроме родителей, которые, по тогдашним бухарским законам, могли вернуть себе его только в течение трех месяцев. Ранее этого срока найденыш не мог быть усыновлен.
Три месяца, три раза в день глашатаями выкрикивался фирман, оповещавший всех жителей Бухары о найденном в большом горшке ребенке мужского пола. Нелегко дались старикам эти месяцы. По совету соседок старуха отнесла свои золотые серьги — свадебный подарок — одному базарному писцу, чтобы он составил кляузный вопросник для уличения во лжи тех мошенников, которые попробуют выдать себя за родителей маленького Насреддина.
Увидев золото, писец, высохший сутяга с желтым, изрытым оспой лицом, вытянутым вперед и по-лисьему заостренным, бросил нервный взгляд на коллег по писарскому искусству и, убедившись, что никто из них не заметил полученную драгоценность, принялся за дело. Он сочинил восемьдесят семь вопросов, но, немного подумав, зачеркнул последний, гласивший… Но нет, мы не будем приводить его здесь, ибо те 86 вопросов, что оставил он, уже превращали любого, посягнувшего на ребенка, в разбойника, а этот — по меньшей мере в вероотступника, так как немыслимо было ни одному благочестивому мусульманину дать достойный ответ на столь каверзные изъявления человеческой хитрости.
Но так дорого оплаченная и с большим искусством выполненная работа писца только немного успокоила нервы стариков, ибо в другом, в своем прямом назначении она не сыграла никакой роли — за найденышем никто не пришел. И нам, ознакомившимся с первой главой этого повествования, отчасти ясно, почему это случилось. Ну, а самым любопытным мы сообщаем печальную историю. Мариам, мать Насреддина, по пути к возлюбленному тяжело заболела. Нашлись добрые люди, которые выходили ее. В благодарность за свое спасение она оставила им часть своих драгоценностей. Трехмесячный срок проходил, и вернуться к его окончанию уже было невозможно. Молодая мать обратилась к Аллаху и, в очередной раз испросив у него покровительства для своего чада, продолжила путь…
А старики не теряли времени даром. На 91-й день мулла в присутствии свидетелей совершил обряд усыновления. По законам Мухаммеда, изложенным в Коране, имя мальчику давал Шир-Мамед, и тут он показал, на что способен. Ходжу Насреддина он назвал… Ходжой Насреддином, словно его мыслями распоряжался в тот момент сам Аллах. Правда, некоторые историки потом, много позже, утверждали, что будто бы имя себе мальчик выбрал сам. Но этого, конечно, не могло быть, однако оставим сие на совести ученых мужей. Ибо, как говорил один мудрец: «Достойный прославится, хотя бы все вихри объединятся против него!».
