— …сможет уберечь пресветлого от клеветы и наговоров со стороны других визирей?!
На этот раз старуха не уступала мужу, пытаясь найти в ответ достойные аргументы. И ведь верно говорят, что зарождающаяся ссора подобна пробивающемуся сквозь плотину потоку: как только он пробился, ты уже не удержишь его.
Все шло именно к этому, но тут взгляд старухи, рыскавший по комнате в поисках какого-нибудь более тяжелого довода (чайника или подушки, например), остановился на мальчике, слушавшем их с открытым ртом. Его тюбетейка съехала на затылок и чудом держалась на голове. Он первый раз застал в таком состоянии родителей и был крайне удивлен их ссорой. Опомнившись раньше, Шир-Мамед оказался перед Насреддином быстрее, чем его несравненная жена.
— Ходжа, — заискивающим тоном проговорил старик. — Скажи, сынок, кем бы ты хотел стать, когда вырастешь?
Мальчик видел разгоревшиеся от любопытства глаза взрослых и, собравшись с мыслями, хотел было ответить, но тут его внимание отвлекла жужжащая над цветным платком старухи пчела, невесть каким образом оказавшаяся в доме. Между тем насекомое беспрепятственно село прямо на нос старухе. Только теперь она и ее заботливый муж заметили крылатое наваждение. Старуха замерла от неожиданности, но нерастерявшийся Ходжа протянул руку, и пчела как ни в чем не бывало перекочевала с морщинистого носа женщины на пухленькую ладонь мальчика. Несколько мгновений все четверо (не будем забывать о пчеле) рассматривали друг друга. Потом Насреддин спокойно направился к выходу. Переступая через порог, он обернулся и, проговорив: «Учиться буду», — исчез на улице. Старики как по команде повернулись друг к другу. Каждый из них считал, что именно он выиграл спор. Несколько мгновений они стояли с торжествующим выражением лица, пока наконец до Шир-Мамеда не дошла нелепость создавшегося положения.
— Слыхала?! — голосом победителя воскликнул он.
— Слыхала! — с не менее значимой интонацией ответила супруга.
— Будет учиться!.. — не замечая язвительности в словах женщины, мечтательно проговорил гончар.
— Будет учиться! — кривляясь, повторила жена. — Где же ты видел неученого визиря?!
Этот вопрос застал Шир-Мамеда врасплох. Почувствовав в рядах противника смятение, старуха решительно перешла в наступление:
— Взять хотя бы великого визиря Бахтияра… — но женщина внезапно замолчала, услышав скрип открывающейся двери.
Только теперь оба незадачливых родителя вспомнили о своем чаде и снова как по команде бросились к вошедшему Ходже.
— Я пчелу отпустил на цветок яблони, — проговорил мальчик и, сделав небольшую паузу, добавил: — Я буду учиться у ата делать горшочки.
Старики переглянулись — на лицах обоих было написано явное разочарование.
Время шло быстро, и быстро подрастал Ходжа — любимец и вожак всех мальчишек гончарной слободы. Этот невысокий, немного плотноватый, но очень юркий мальчишка быстро завоевал авторитет среди своих соплеменников. Иногда в этом деле ему помогали и кулачки, но чаще всего выручала голова. Насреддин умело пользовался своей сообразительностью, которой в достатке наградил его Аллах…
— Ахмедка, передай нашим, чтоб не забыли, — шепотом произнес Ходжа, подходя с другом к калитке своего дома, — сразу же после вечерней молитвы встречаемся у бахчи толстяка Абдурахмана.
— Ага, — вытирая зеленую соплю рукавом грязного халата, произнес в ответ шестилетний товарищ. Он был всего лишь на семь месяцев младше соседа, но беспрекословно, как и большинство ребят их ватаги, подчинялся Ходже.
— Толстый пердун!.. — снова зашептал Насреддин. — Он еще пожалеет, что так обошелся с Рустамом. Не одного, а трех десятков своих гнилых арбузов лишится…
Утром ребята бегали на базар, покупая на мелкие монеты, выклянченные у родителей, разнообразные сладости, и совершенно случайно Рустам зацепил арбуз, лежавший на самом краю прилавка. Он был небольшой, но уж очень спелый. Именно это обстоятельство вызвало у скряги Абдурахмана страшный гнев, ведь у него обыкновенного песка среди лета не выпросишь, а тут такой убыток — целый арбуз пропал. И хотя мальчик сразу остановился, прося прощения, купец собственноручно надрал ему уши, пригрозив еще, что снимет с его отца несколько серебряных монет за причиненный ущерб.
Рустам долго ревел от боли, по все еще красным ушам было видно, что ему досталось крепко. Успокоился он лишь после того, как было решено в отместку сделать набег на бахчу толстяка, находившуюся за юго-восточной окраиной города. Ребята еще некоторое время шныряли по обширному бухарскому базару, наслаждаясь сладостями подешевле. Но настроение было испорчено…
Ахмедка еще раз швыркнул своим сопливым носом и, услышав скрип открывающейся двери, шмыгнул в переулок.
— Ходжа-а, а Ходжа?! Ты, что ли, здесь шепчешься? — послышался голос Шир-Мамеда.
— Я, ата, — отозвался Насреддин, с трудом открывая тяжелую калитку. Он так навалился на нее, что покраснел от натуги. Гончар, подойдя, помог ему. Не ожидавший этого, Ходжа потерял равновесие и, упав, кубарем скатился в глубь двора. Его халат несколько раз мелькнул в воздухе разноцветными полосами и, наконец, накрыл собой своего хозяина. Шир-Мамед охнул и только успел всплеснуть своими худыми руками. К счастью, обошлось все благополучно. В следующее мгновение мальчуган вскочил на ноги, и вид его веселой мордашки успокоил старика. Шир-Мамед нарочито насупился и серьезно проговорил:
— Ходжа, ты чуть не пропустил аср[1]. Я же просил тебя быть дома во время обязательного поклонения Аллаху!
Мальчик виновато посмотрел на родителя, но ответить ничего не успел, так как с минарета ближайшей к ним мечети послышался призыв муэдзина к послеполуденной молитве: «Аллагу акбар, аллагу акбар… (Бог велик)…»
«Слава Аллаху, — подумал Насреддин, — теперь ата не будет меня отчитывать. Сейчас молитва, а потом забудет… Сколько раз уже так было».
И действительно, Шир-Мамед заторопился к коврику, на котором он отпускал поклоны Аллаху, подталкивая вперед Ходжу. А с минарета уже доносилась последняя фраза призыва:
— Ля иляга илл — Аллах (Нет божества, кроме Бога).
Гончар молился, вслух читая стих из 4-й суры:
— …к тому, кто образовал небеса и землю; я истинно верующий, и я не из предающих Богу…
Насреддин сидел на своем коврике и добросовестно повторял слова, произносимые Шир-Мамедом. Старуха мать находилась рядом, но ее шепот заглушало жужжание мух — настолько тихо она говорила с Аллахом.
Тут Ходжа отвлекся, да простит ему это Всевышний, а когда рой его мыслей вернулся к действительности, мальчик увидел, что молитва подошла к концу. Шир-Мамед повернулся в его сторону и громко произнес:
— Салямун аляйкум![2]
— Салямун аляйкум! — как эхо повторил детский голос.
По законам Мухаммеда, Ходжа как ребенок, которому еще не исполнилось 7 лет, мог бы и пропускать молитвы. Но поощрение за это, установленное Шир-Мамедом, привлекало Насреддина, к тому же благочестивому родителю, не оставившему своих планов по поводу духовной стези мальчика, ничего не стоило уговорить сына идти учиться в медресе. А это означало, что уже на следующий год Ходжа переступит порог этого священного учебного заведения. Пока же… Молитва закончена, а в голове мальчика толстяк Абдурахман…
Еще в четыре года Насреддин сотворил свой первый горшок — не зря ведь его ата первый мастер в гончарной слободе! Без определенных мыслей Ходжа вошел в мастерскую и, взяв материал, начал из него что-то лепить. Он, видимо, увлекся, так как только с третьего раза услышал восклицание Шир-Мамеда:
— Ходжа! Что ты делаешь? Зачем переводишь глину? Что за форма?! Разве это сосуд? Это ведь… купец Абдурахман из овощного ряда!
Мысли Насреддина вернулись в голову ее молодого хозяина, и он сам, наконец, увидел свое творение… Сконфуженно улыбнувшись, он отставил фигурку в сторону и подошел к гончарному кругу. Новый сосуд получился быстро и хорошо — отец остался доволен и похвалил мальчика.
— Сынок, — проговорил Шир-Мамед, — есть одна мудрость, которая говорит: «Когда люди занимаются учением для самих себя, учение это полезно для ник; когда же люди делают это для других, чтобы показаться ученым, ученость эта бесполезна».
— Ата, но я же учусь для себя и…
— Знаю, знаю, — перебил его гончар, — но нужно стараться, если ты что-то делаешь, А так, — обмахнул на отставленную фигурку, — это подарок для твоего недруга.
Ходжа хитро улыбнулся:
«А ведь это идея! — воскликнул он про себя. — Завтра же, когда ата уйдет на базар, сделаю Абдурахмана еще раз», — и, забывшись, проговорил вслух. — Ничего, я тебя сделаю еще лучше.
Гончар одобрительно закивал головой:
