— Не уходи, Ходжа… Мне нужна твоя помощь. Ты знаешь, кто я?
Мальчик отрицательно покачал головой. На лице богача появилась кривая усмешка:
— Может быть, это и хорошо… А за то, что ты спас меня, тебе полагается награда…
Он с трудом стащил с безымянного пальца сверкающий перстень и протянул Ходже. Мальчик недоверчиво посмотрел на драгоценность и не двинулся с места, но в следующий момент он, позабыв обо всем, уже ловил брошенное ему кольцо. Поймав его, Насреддин услышал:
— Не рассказывай никому о том, что здесь случилось, — ты ничего не видел! Об этом знают только трое: я, ты и Аллах. Да будет благословенно его имя во веки веков. Аминь!
Мальчик как эхо повторил: «Аминь!».
— А с мерзавцами я рассчитаюсь — они не будут долго осквернять этот благословенный мир, созданный Всевышним!
В этот момент на обрыве показались люди с горящими факелами. Незнакомец напрягся, в его глазах мелькнула тревога, но почти тут же он выпрямился и резко поднял руку вверх:
— Абду-л-Кадыр! Я здесь! — услышал Насреддин властный окрик пострадавшего.
Мальчик вздрогнул и попятился, стараясь не шуметь. Вновь в голове мелькнула мысль об эмире. Ходжа и не помнил, как в конце концов взобрался по обрывистому берегу и припустил домой так, что, пожалуй, ни один арабский скакун не смог бы его догнать.
Совершенно уставший, перепуганный и дрожащий, мальчик влетел в дом Шир-Мамеда.
Не раз бывало, что он поздно возвращался домой, вызывая этим недовольство гончара, но сегодня его ожидало наказание. Но увидев мокрого, стучащего зубами Ходжу, старики переглянулись — о наказании не могло быть и речи. Старуха запричитала и всю ночь не отходила от сына. Несмотря на жару и духоту в доме, Насреддин зарылся в тряпки так, что один лишь шайтан мог найти его среди лохмотьев.
Далеко за полночь мальчик, наконец, забылся и уснул. Даже во сне он громко вскрикивал, приводя тем самым своих родителей в состояние крайнего беспокойства.
— И где этот мальчишка так вывозился? — проворчал Шир-Мамед, встряхивая мокрый и грязный халат сына.
Из кармана вывалился какой-то небольшой металлический предмет и, звякнув, покатился в угол. Кряхтя, гончар долго шарил по полу.
— Да будет тебе, старый, ползать на четвереньках! — не выдержала старуха. — Шел бы лучше спать Я… — она не закончила свою нравоучительную речь, уставившись на найденный Шир-Мамедом перстень. Казалось, они разом лишились дара речи, ибо ни один из них не мог вымолвить ни слова при виде этой великолепной драгоценности, достойной руки самого первого визиря эмира Бухары, а может быть, даже и… страшно подумать…
Но вскоре способность издавать членораздельные звуки вернулась к старикам, и они оба, как по команде, зашептали слова молитвы, обращенные к Всевышнему. Простому смертному было бы трудно, наверное, постигнуть смысл этой просьбы, настолько сумбурно была она изложена. Но то, что все же успели понять мы, сводилось к следующему: старики молили Аллаха, чтобы он уберег их чадо от воровства и прочих других соблазнов шайтана.
Одним словом, утреннюю молитву старики родители встретили не в лучшем расположении духа. Они не хотели верить, что Ходжа способен украсть — не таким растили они своего сына. Но факт оставался фактом, да и само поведение Насреддина вызывало в сердцах стариков смятение и тревогу…
В этот день Ходжа проснулся очень поздно. Шир-Мамед в нетерпеливом ожидании рассеявшего или, наоборот, подтвердившего бы его подозрения разговора уже успел испортить два горшка. И в этом видел неудовольствие Аллаха. На утренней заре старик с особым усердием совершил молитву, но Всевышний, видимо, не внял его словам и решил наказать за нерадивое воспитание сына.
Люди всегда придумывают что-то, приписывая затем свои ничтожные мысли и поступки воле Аллаха… Смешон человек, рассуждающий так, ибо волю Всевышнего могут знать лишь избранные из людей, а их немного…
Шир-Мамед, конечно, не входил в это число, а поэтому по-своему истолковал удачу, постигшую его в исполнении третьего горшка. На время он даже забыл о ночных злоключениях.
Искусство, с которым был сделан сосуд, действительно заслуживало похвалы и восхищения. Мальчик как нельзя вовремя вошел в мастерскую гончара.
— Ты посмотри, Ходжа! — воскликнул старик, увидев сына. — Этот сосуд стоит того, чтобы его пригубил сам первый визирь!..
С последнем словом ощущение блаженства, возникшее в душе гончара, стало быстро куда-то улетучиваться, так как вспомнилось ночное приключение.
Шир-Мамед крякнул, не зная, что сказать. В душе старик полностью доверял Насреддину — мальчишка мог нашалить, иногда неправильно понять и не так, как нужно, выполнить поручение, но чтобы украсть?! Но кого из нас не гложет коварный червь сомнения в самый неподходящий момент жизни?
«А может быть, он его нашел?!» — неожиданно осенила гончара свежая мысль.
Он внимательно взглянул на Ходжу и, увидев сзади того свою жену, бледную, но решительно настроенную в любой момент броситься на защиту своего чада, кашлянул и, прочистив горло, начал:
— А скажи, Ходжа… откуда у тебя эта вещица?
Мальчик, уже забывший о вчерашнем приключении и не готовый поэтому к такому вопросу, удивленно уставился на сияющий перстень, но, вспомнив вечерние события, как-то съежился и посмотрел на родителя, как показалось Шир-Мамеду, виновато. Его молчание расценилось гончаром как признание вины.
— Как же это так?! А, Насреддин? Неужели нашу старость ты покроешь таким позором?!
— Каким, ата? — не понимая, спросил мальчик.
— Не хочешь ли ты сказать, что впервые видишь этот перстень? Или, быть может, ты нашел его в одном из арбузов Абдурахмана?! — в голосе гончара послышалась угроза, так не свойственная добродушному Шир-Мамеду. — Говори, где ты взял это!
Ходжа попятился и уперся спиной в полосатое платье матери. Насупившись и глядя в пол, он тихо произнес:
— Я не вор… я поклялся именем Аллаха ничего никому не рассказывать.
Старики переглянулись:
— Но родители никогда не подведут тебя. — с видимым облегчением произнес Шир-Мамед.
Он уже пожалел о своем недоверии. Наступила неловкая пауза, которую прервал гончар:
— Ну, если ты дал слово, то держи его.
— Нет, ата, я, пожалуй, все расскажу вам, но больше никому, даже этому балбесу Ахмедке… Ведь это он проболтался про арбузы?
— Да, сынок… — подтвердила старуха. — Он прибегал вчера вечером…
— Ай, Ходжа!.. — добавил гончар. — Как нехорошо… — но губы его растянулись в невольной улыбке.
Насреддин не утаил подробностей своего приключения, чем немало озадачил престарелых родителей. Шир-Мамед быстро собрался на базар, прихватив с собой пару симпатичных горшков для продажи. Гончар не сомневался, что это событие эхом откликнется на сегодняшнем всезнающем бухарском базаре… Старик добрался до площади, когда она уже гудела, волновалась и двигалась, заполненная многоцветной, многоязычной толпой. Повсюду слышался разноголосый гомон купцов, дервишей, зубодеров, нищих и водоносов… Пестрая одежда, чалмы, разные наречия заполнявших площадь людей, рев ишаков, мелькание верблюжьих горбов и морд — все это сливалось в невообразимый гул и движение. А пыль, поднимавшаяся от всего этого, попадала в ноздри, вызывая возглас: «Ап-чхи», который периодически повторялся хором среди людей и животных.
Шир-Мамед с трудом пробился к гончарному ряду, звон горшков которого он безошибочно определил еще издали.
Оставим на время нашего гончара и вернемся к нему домой…
Беспокойный по своей натуре. Ходжа ни минуты не мог сидеть на месте. Как только родители спрятали от него перстень (во всяком случае это они так думали, что драгоценность в надежном тайнике) и почтенный Шир-Мамед удалился на базар, Насреддин оказался в мастерской и тут же приступил к изготовлению задуманной фигурки. Но глина на сей раз не хотела слушаться его рук. Забыв обо всем и высунув язык от усердия, мальчик старательно разминал мягкие комья, пытаясь воспроизвести облик толстяка. Неожиданно ему захотелось опорожнить свой кишечник и, сидя за этим, несомненно, нужным и полезным делом, он вдруг представил купца в такой же позе…
Работа сразу наладилась — из бесформенной массы быстро появилось нечто, очень похожее на толстяка Абдурахмана, задумчиво нахохлившегося в позе орла.
…Теперь нужно было сохранить в тайне это произведение искусства, ибо подобное расточительство материала могло вызвать со стороны родителя длинную нравоучительную тираду. Первое время Ходжу удивляла необъяснимая в его глазах скупость Шир-Мамеда. «Столько глины вокруг! Бери — не хочу!» И в ответ слышал неизменное: «Нельзя! Во всем должна быть умеренность и польза!..»
