— Так что, сворачиваем налево или идём дальше?
— Вы, как всегда, забыли ознакомить меня с программой экскурсии. Но если пять минут погоды не делают, давайте свернём. Там неподалёку от Ланских есть интересная могила — с иероглифами. Это так странно: иероглифы на могиле русского человека. Вичугин, кажется… Нет, Бичугин его фамилия!
— Бичурин. Да, это интересно. Идём!
— Только там, кажется, надо билеты брать.
— Вот так: приглашаешь немолодого уже человека на кладбище, а кошелёк на рояле забываешь — нехорошо, девушка…
…Через несколько минут они остановились перед небольшим, посеревшим от времени, когда-то чёрным обелиском, на котором было выбито: «Иакинф Бичурин», а ниже — столбец китайских иероглифов и даты: 1777-1853.
— Ярчайшая личность, выдающийся человек был! В маленьком чувашском селе (которое, правда, и сегодня зовётся Бичурино) родился и в неприметной могиле (правда, в Александро-Невской Лавре, ставшей его последней тюрьмой) упокоился. А в промежутке между…
Он закурил, сделал глубокую затяжку и посмотрел на неё.
— Интригуете? Или?
— Или что?
— Или ранний склероз даёт себя знать?
— Всё, я обиделся.
Она засмеялась, взяла его за руку и, заглянув в глаза, «согласилась»:
— Хорошо, только не сразу! Вначале доскажите.
— А вот не буду!
— Надо, — «серьёзно» произнесла она, делая вид, что снимает пылинки с его рукава, — а то ведь…
— Что?
— Кошелёк хоть и на рояле, но билеты-то куплены.
— Да, ты сегодня в ударе, девушка. Ладно, уговорила. На чём я остановился?
— Ну, и на что было обижаться? — не удержалась она и прыснула снова.
Он снисходительно улыбнулся в ответ и продолжил:
— Если Пётр I «прорубил окно в Европу» — на нашу голову, то отец Иакинф отворил этой самой «просвещённой» Европе ворота на азиатский Восток, по сути дела, открыл глаза на тысячелетнюю историю и великую культуру Китая, Монголии, Тибета. Я не знаю, кому ещё четырежды присуждалась Демидовская премия — высшая научная награда России.
— А почему вы назвали его «отцом»? Он что, был священником?
— Не просто священником — чёрным монахом! Притом — чуть ли не атеистом и бунтарём, лишённым архимандритского сана и перманентно ссылаемым в отдалённые монастыри для перевоспитания. Неоднократно пытался он избавиться от сутаны, неосмотрительно надетой в юности. Существовало даже решение Синода о снятии с него иноческого сана и полном исключении из духовного звания. Но увы — Иакинф так и умер, числясь монахом Александро-Невской Лавры. Правда, похоронили его отдельно и под именем.
— Что значит «под именем»?
— Я покажу тебе могилы монахов, здесь же, только на Никольском кладбище, за собором. На надгробии выбито: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё. Ну, эпитафия ещё может быть, или цитата из Библии.
— Почему так? Они же все имели имена при жизни!
— Человек приходит в этот мир безымянным, имя он получает как обязательный аксессуар мирской суеты и гордыни — всего того, от чего отказывается, решив посвятить себя Богу. Поэтому при пострижении монаха нарекают новым именем — причём, только именем, фамилия ему, вообще, не нужна. Отец Иакинф в юности тоже звался Никитой. Никита Яковлевич Бичурин, ставший монахом Иакинфом, ещё при жизни вошёл в историю под именем Иакинф Бичурин. Под этим именем он и похоронен на церковном кладбище, но без креста. У вас есть ещё вопросы, девушка?
Сверкнув глазами, она ответила:
— Угадайте с трёх раз!
— А если с одного, ты очень расстроишься?
— Постараюсь не расплакаться!
— Тогда усложним задание: я с одного раза угадываю и отвечаю, ты же с первого раза запоминаешь и повторяешь. Идёт?
Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:
— Только — с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!
И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.
— Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, — он старался не смотреть на неё, — перевожу сию эпитафию…
Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного — и не cможет сопротивляться!
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — выдохнул он почти через силу.
Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!
— Это всё. Твоя очередь! — прохрипел он и «закашлялся».
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: — На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.
Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины, — как пощёчину дала:
— Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.
«Для шестнадцати лет — неплохо сказано, — подумал он. — Иной мужик — до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».
Вслух же произнёс:
— Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.
— Только в отцы? — «удивилась» она. — Это вы себе льстите или скромничаете?
— Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!
И добавил, не удержавшись:
— С сожалением…
— Да чего там! — Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. — Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?
— Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше — от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!
* * *
У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский — если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру — от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше — за Лиговку.
Памятных мест было много. А заветное — только одно…
Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.
Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным.
В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так — просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой — Вечность!
Ты в Вечность не веришь, я знаю,
и в то, что бывает Любовь,
такая, что рвётся дыханье,
такая, что мутится кровь…
Неожиданно она обо что-то споткнулась и упала бы, если б он не подхватил её уже обеими руками. Они застыли на несколько мгновений в этом полуобъятии, глядя в глаза друг другу…
— Однако так и кондратий хватить может! — снова «охрип» он.
— Ага. Меня, — ответила она и, присев на корточки, вытащила из-под листьев кусок узорчатой решётки, которая раньше была элементом ворот одного из склепов.
— Мне смертию ржа угрожала! — провозгласила она и, оглядевшись, направилась к ближайшей усыпальнице.
Он молча наблюдал, как она поднялась на пару ступенек и, не переступая порога, едва заглянув внутрь, замерла.
— Идите сюда, посмотрите, что ж это делается! Боже, какая красота и какое варварство! Но почему, почему люди такие… такие… вандалы? Неужели совсем ничего святого за душой не осталось?
Разорённая могила… Сорванная ржавая створка двери была переброшена через могильный провал, в котором виднелись полуразрушенные ступени. Они вели вниз, метра на два с половиной, в глубину склепа, стены которого были выложены редкостной красоты изразцами. Гроба не было, только в ближнем углу валялась его проломленная крышка…
