– Я никогда не видела такого льда.
Некоторое время мы стояли молча. Может ли быть, что вся моя конструкция держится на нескольких щепках, будто муравейник, и теперь она рухнула? Почему он не боится того, кто за ним охотится? Если полицейский прав и он получил приглашение на поляну, то его скоро убьют. Или я сама его убью.
Ли Сопра вскрикнет и попробует содрать бахилу с головы, но я буду держать резинку крепко, а его руки будут скользить по мокрому пластику, тогда он извернется и двинет меня ногой в живот, я упаду на спину, но резинку буду держать крепко, очень крепко, и капитану придется упасть вместе со мной. Он вцепится мне в шею своими жилистыми руками, я увижу его залепленный пластиком рот, безумные глаза, раздутые ноздри, но я буду держать резинку крепко, и его хватка ослабнет, глаза закроются, губы сомкнутся. Потом я сниму бахилу с его головы, потрогаю вену на его шее и столкну тело в воду.
Вот как все будет.
С тех пор, как я взял себе Зампу – или он взял меня себе? – в тайном убежище стало веселее, хотя и пахнет после дождя мокрой овчиной. Вежливый пес явился однажды к завтраку, когда я сидел на поляне с куском пекорино на тарелке, подал мне лапу, получил кусок сыра, свернулся у моих ног и стал Зампой.
Местный сторож живет с тремя собаками, один пес – смоляной, на трех длинноватых ногах – пришел сюда сам и сидел у ворот, пока его не взяли, двое других, странные, будто камелопарды, прибились на морском берегу. Ко мне тоже приходят окрестные псы с тех пор, как я завел себе убежище, по утрам они тычутся в мою дверь и постанывают, учуяв кофе с бисквитами, но Зампа уже занял хозяйскую кошму и не обращает на них внимания. Бисквиты приносит Петра, маленькая деловитая Петра, доводящая меня до бешенства своей привычкой смотреть прямо в глаза.
Уже лет семь-восемь, как я стал замечать эту новую девчоночью породу: тоненькие, страшно самоуверенные, чуть выше полутора метров и быстрые, как ртуть. Они совершенно бездарны, зато умеют улыбаться не разжимая рта, не пудрятся, ничего не боятся и считают себя солью земли, чем бы ни занимались – подавали вино в кабаке или читали доклады на слете финансистов. Они созревают молниеносно, как бамбуковые ростки. Быстрота за счет полого нутра. Если я не путаю, это Плиний писал о том, что деревья растут с различной скоростью: «Некоторые деревья по природе растут медленно и отличаются долговечностью. Те же, которые быстро гибнут, быстро и растут, как, например, гранатовые деревья, груша или мирт».
Паола была высокой, полногрудой, красила глаза под актрису немого кино, смеялась как лошадь и ничего не боялась, кроме запертых помещений. Это ей не помогло, она погибла в двадцать девять лет, взорвалась, как синяя цветоносная стрелка гиацинта, изведя весь свой жизненный запас, накопленный в луковице.
Теперь, когда я знаю, что случилось с моей девушкой, весна девяносто девятого, скрутившаяся в тугой болезненный узел, стала понемногу ослабевать. Паола перестала быть беспощадной сукой, о которой я писал книгу, захлебываясь от злости и вожделения. Ненависть – это способ утешиться, оттого что в ней есть горячая привычность и уютный резон. У ненависти много красок, в отличие от любви. Теперь я вижу Паолу иначе, и книга, которую я написал о ней, никуда не годится.
Я помню тот день весь, снизу доверху, я разглядывал его многократно, как индейское лоскутное одеяло, где каждый кусок засаленного хлопка означает что-то понятное лишь хозяйке дома. Мы проснулись в душной палатке, застегнутой на все молнии, заварили цыганский кофе на примусе и долго пили его, постелив циновку на мокром песке. Утром кобальтовые тучи потемнели, набухли и пролились коротким дождем, вода в лагуне поднялась шапкой грязной пены, и я решил, что день будет пропащим. Паола покачала головой, понюхала воздух, сказала, что солнце выйдет через полчаса, и оно вышло ровно в десять.
Потом мы поднялись на холм, забрались на территорию отеля, я оставил ее возле часовни, куда она вошла, чтобы разглядеть фреску с двумя апостолами, стоящими на коленях. Оставил и отправился в деревню за вином. Еще в лавке, расплачиваясь за бутылку соаве, я услышал на улице завывание и медный звон, а выйдя, должен был посторониться, прижавшись к стене: вверх по улице с трудом пробиралась пожарная машина, судя по надписи на цистерне, ее прислали из соседней деревни. Добровольцы Вьетри — было выведено там большими буквами, черным по желтому.
Стоило мне пройти немного вперед, как неуклюжая машина застряла на повороте, слегка прижав меня колесом – водяная цистерна возвышалась прямо над моей головой. Я застыл на месте, зачем-то втянув живот, глядя на черные буквы О и V, оказавшиеся перед глазами, ребристое колесо крутанулось еще несколько раз и остановилось, послышались лязг дверцы и громкие молодые голоса – слова, которые произносили рассерженные пожарные, были мне незнакомы, я смог разобрать только che colpa ne ho io? Стой спокойно, сказал один из пожарных, появляясь со стороны насоса и протягивая мне руку в брезентовой рукавице, теперь не дыши и протискивайся потихоньку.
Выбравшись со скрежетом, они потащились дальше, по направлению к холму, а я пошел за ними следом. Потом я посмотрел на вершину холма и понял, что не вижу белоснежной скорлупки «Бриатико», ее заволокло клубами дыма, хотя горело не там, а в нижней части парка, гораздо ближе к лагуне. Дым стелился над кипарисами, у него была странная оранжевая подкладка, как у тех дымовых шашек, что мы взрывали на заднем дворе школы, добавляя в селитру украденную кем-то у матери хну. Машина уже мелькала желтыми боками на самом верху, я пошел за ней, убыстряя шаг, поглядывая на подкрашенный дым, выходящий из парковых зарослей, а потом вдруг понял, где горит, и побежал.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Утром обнаружил в аквариуме двух дохлых гуппий и велел сержанту закопать их в горшке с фикусом. Там уже несколько штук закопано. Рыбки в участке не приживаются, а я упорно покупаю их в магазине на улице Лукко. Странно писать об этом здесь, но ведь мы договорились, что я стану писать о том, что меня тревожит. Смерть гуппий тревожит меня довольно сильно. Моего сержанта тревожит только повышение, он сторожит почтальоншу каждое утро, чтобы я не заметил письма, где ему предлагают перевод на север. А письмо все не приходит. Потому что рекомендацию попросили у меня, и я честно написал, что парню еще лет пять нужно походить в сержантах. Что касается почтальонши, то я сам поглядываю в окно, надеясь заметить ее первым. В ней все сверкает: хрустящий красный дождевик, алые волосы, небрежно подколотые на затылке, эту девушку даже в дождливый день видно издалека.
Ты просил меня записывать мысли о религии, но они посещают меня довольно редко.
В книге, которую ты дал мне два года назад, я все еще читаю двадцать девятую страницу, там рассказывают историю о человеке, отказавшемся прийти в Пепельную среду в церковь и несколько дней спустя погибшем при охоте на вепря. Если подумать, сколько я пропустил Пепельных сред, Вербных воскресений, Великих четвергов и дней Эпифании, то на охоту мне лучше не соваться. Но ты ведь знаешь, падре, почему я не показываюсь в церкви.
Все утро сегодня думал о второй версии убийства траянского парня, поскольку первая не выдерживает критики. Вторая версия такова: трофей, ради которого Диакопи пристрелил хозяина отеля, достался траянцу случайно, по стечению странных обстоятельств. Парнишка возвращался с танцев и решил срезать дорогу, перебравшись через стену «Бриатико» – место, где все деревенские это делают, находится в двадцати метрах от поляны с беседкой. Я проверил. Он вывалился из чащи прямо на место преступления. Спугнул убийцу в тот самый момент, когда тот собирался обыскать тело. Попятившись в кусты, убийца решил переждать и своими глазами увидел, как парень наклоняется над мертвецом, обшаривает карманы, достает бумажник и пропадает в темноте.
Ты скажешь, что я рассуждаю в духе синьорины Понте, рисуя пальцем в воздухе. На это я возражу тебе: моя собственная интуиция подкреплена двадцатью годами в полиции, знанием деревни и университетским дипломом. Так что, можешь поверить мне на слово, так оно и было.
Сначала я думал, что Диакопи назначил ему встречу для покупки трофея и убил. Так же хладнокровно, как за три недели до того пристрелил хозяина отеля. Понимаешь, все это время он считал, что он в своем праве. Ведь эти люди пытались завладеть его законным наследством. Капризы старой синьоры он в расчет не брал, она могла обижаться сколько угодно, от этого он не перестал быть ее сыном и правнуком человека, построившего «Бриатико».
Но теперь я думаю, что есть одно обстоятельство, способное уменьшить ему срок. Случайное убийство без обдуманного намерения. Почему я так думаю? Потому что Диакопи не маньяк, ему не нужна лишняя кровь и лишний грех на душу. Зачем убивать парня, который принес тебе вещь, за которую вы оба с одинаковым успехом можете сесть в тюрьму? Чтобы он тебя не выдал? Твое слово против слова деревенского шалопая. Да и какое у него может быть слово?
