89
Тихая пристань
1999–2001
Это была не первая моя попытка сбежать из дома престарелых. До того я три раза пыталась что-то сотворить с черным пакетом, но это приводило лишь к тому, что персонал веселился надо мной. Но я решила, что с меня хватит. Человек и самого себя-то способен терпеть только до известного предела, а там у меня перед глазами целыми днями были раззявые куклы со стеклянными гляделками, которые все были как будто пародиями на меня.
Как уже сказано, оно называется «Тихая пристань», но стоит на самом продуваемом ветрами месте, которое только нашлось в столице. Там почти не было возможности хоть чуточку подымить. В помещении царил строжайший запрет, а на улице – сильный ветер. Это было все равно что пытаться курить в веялке. И все же я ухитрилась улыбками завоевать дружбу уборщиков, которые закатывали меня на инвалидной коляске в чулан для покойников, где у них была устроена маленькая курилка. И я подолгу сиживала там и узнала много всего про Филиппины: они оба были оттуда. Так что курение пошло мне весьма на пользу.
Таблетки разносили трижды в день. Моей соседке по комнате, Йоуханне, давали средство против словесного поноса. Наше окно выходило на стоянку и фасад кинотеатра жутко-синего цвета. Она целыми днями сидела у окна – считала машины: «Шестнадцать мест занято, восемь пустых», – и следила за молодежью, выходящей из кино: летом – при свете солнца, зимой – при фонарях. «Ага, шестичасовой сеанс уже закончился, на стоянке семь машин, семнадцать мест пустых».
Одна американская, а может, канадская девушка, так красиво спела про автомабильные парковки: «They paved paradise and put up a parking lot[176]». Джонни Митчелл – вот как ее зовут; если верить Интернету, она, видимо, немного младше меня: родилась в середине войны, сейчас стала седой зубопротезной дивой, стоит на сцене и благодарит за знаки признательности, прижав обе руки к груди, а в глазах у нее эта типично американская самовлюбленность. Она, родимая, своего ребенка отдала, как утверждает фру Википедия, в середине эпохи хиппи; но она же говорит, что они с ним снова встретились в старости, к радости для обоих. С этими адептами высоких идеалов часто так бывает: сегодня они готовы лечь костьми, а завтра отдадут своих детей.
Я часто подумывала о том, чтобы продать моих мальчиков на барахолку за выходные за границей, но так этого и не сделала. Но они, разумеется, чувствовали это и теперь мстят за свои огорчения. Если бы моя малютка дожила до моей старости, тогда бы… ах, маленькое расквашенное сердечко… она все еще лепечет где-то позади всей моей жизни и семи нервных срывов. Она была голубоглаза и порой является мне в трудную минуту. И я вижу в электрической тьме светлые локоны, играющие, будто таинственные огоньки над кладом. И знаю, что мне скоро станет лучше.
Там, в «Тихой пристани», я часто лежала без сна и слушала хрюкотание Йоуханны. У нее в легких была вода, и ее храп напоминал бурление в ультрасовременном увлажнителе воздуха, которое на удивление хорошо сочеталось со старыми ночными кошмарами военных лет. Эти злые кадры были на удивление затянутыми. Иногда ко мне несколько ночей кряду приходили русские солдаты, с острым ножом и обнаженным штыком, и рассекали меня до плеч.
А еще нас собирали днем в уголке перед телевизором, словно каких-нибудь больных овец, и давали читать датские журнальчики о половой жизни королевской семьи и отечественную туалетную прессу. Хотя большинство до самого обеда просто полорото и пустоглазо пялилось в пространство. Я спросила, не найдется ли для меня Spiegel[177] или El País[178]? «Спрошу у врача», – отвечали мне, вероятно, решив, что это названия лекарств.
Подумать только: я, со всеми этими вечерами в крови, со всеми этими городами в душе, всей этой живой жизнью, всей этой движухой, должна была окончить свои дни в безжизненном исландском доме престарелых, где на завтрак, обед и ужин подают этот мочеобразный кофе с безвкусными булочками! Где все дни вертелись вокруг выпусков новостей, а ночи – вокруг переворачиваний. Дважды за ночь они приходили переворачивать старуху Йоуханну в постели. Она и ухом не вела, а вот я постоянно просыпалась при растревоженном бульканье.
«Прости, Герра. Спокойной ночи».
Он был очень славный, этот санитар, и я надумала притвориться, будто не могу сама переворачиваться на другой бок, чтобы он и ко мне приходил по ночам, заботился обо мне. Он звался Горан – серб, добрая душа, с портретом своей матери, вытатуированным на руке. Я иногда пишу ему на «Фейсбук» под аватракой Мерилин Монро. Лова научила меня языку молодежи. Начинать все сообщения надлежит со слов «привет, красавчик», а заканчивать их надо значком, который она называет «смайлик». Горан Видич живет в Хапнафьорде и приглашает на шашлыки своих друзей, большинство из которых, по-моему, бродяги.
А Йоуханна, как я погляжу, умерла только сейчас. У меня подписка на приложение к газете «Моргюнбладид» с некрологами, мне их присылают по электронной почте каждый день в 6:15. По моим расчетам, в среднем каждый день умирает семь исландцев, что для этой замечательной нации, конечно же, очень большая смертность. Ведь мы, разумеется, уникальный народ.
В юности мне были по сердцу шумные города, но годы научили меня ценить малолюдность, до такой степени, что я в конечном итоге оказалась одна-одинешенька на хуторе на Западных фьордах. Впрочем, и в немецких городах во время Второй мировой было отличное Lebensraum[179], когда их полностью зачистили от мужчин. В воздухе ощущалось какое-то облегчение, и порой казалось, женщины расцветали, несмотря на нищету и войну. В подвале скобяной лавки дама с подбородком прошептала мне: «Войны – это полезно. Они нас избавляют от мужчин. Если повезет, то на несколько лет, а если все пойдет как надо, то и насовсем». А потом подмигнула мне, девчушке.
А вот нам, исландцам, надо побеспокоиться о том, как бы совсем не вымереть. Наша родная земля каждый день глотает по семь человек. Я не знаю, какова выработка родильных отделений, но знаю одно: каждая из нас должна стараться изо всех сил. И поэтому я использую каждую возможность, чтобы вбить Лове в голову необходимость рожать. Сама я плохо обошлась с первым плодом, потом очертя горлову сделала четыре аборта (одному Богу ведомо, что за люди родились бы тогда), но попыталась исправить ситуацию путем производства мальчиков. И так до самой старости их и выпекала.
Йоуханна была с Залива, и, видимо, оттого такая размокшая. Не только в легких у нее была вода – она у нее еще и из глаз постоянно сочилась. К тому же – недержание мочи, насморк и жидкий понос. Я не могла взять в толк, откуда в ней столько жидкости, потому что я никогда не видела, чтоб она хлебала что-нибудь жидкое, да и с людьми она держала себя весьма сухо. Если она не сидела у окна и не считала, сколько на стоянке машин, а сколько пустых мест, она сидела на кровати, неподвижная, как медная статуя, и лила воду, словно сверхоригинальный фонтан на углу за границей. Девушки клали ей на ноги полотенце. Разумеется, внутри нее жила тоска. Она не позволяла себе плакать, а собирала все эти слезы в озерцо в долине своей души, а сейчас это озерцо стало переливаться через край. У Йоуханны за плечами была нелегкая жизнь, как и у большинства обитателей «Тихой пристани», родившихся до Великого кризиса. Первого мужа она потеряла из-за туберкулеза, а второй погиб на «Годафоссе», когда его потопила немецкая подводная лодка. Она осталась с шестью детьми, а третьего мужа не хотела, прозвала саму себя «мужетерятельницей». Двоих детей у нее забрали, третий погиб при пожаре в Хусавике. Своего сына она упустила из-за денег, и порой к ней приходили две женщины лет шестидесяти, полноногие барабанщицы, вытирали ей щеки и приговаривали: «Да-да, ну так уж вышло».
Вся эта молодежь, которая сейчас широким потоком идет в дома престарелых, вынесла так мало по сравнению с нами, детьми Кризиса, знавшими горе и голод, вынужденными продавать душу, чтоб спасти тело, и тело – чтоб спасти душу, и все это только ради того, чтобы увидеть, как наши золотые уезжают от нас на катафалке.
Впрочем, мне всегда была непонятной эта идея: собрать стариков в одном месте. Тот, кому за семьдесят лет не надоели люди, пусть лучше поспешит родиться вновь. В больших странах идет борьба за то, чтобы спокойно побыть одному, а у малолюдности другой недостаток: эта вечная потребность исландцев сбиваться в кучи. Даже радио спокойно послушать нельзя: и по нему постоянно раздаются призывы взяться за руки или вместе пойти туда-то или сюда-то. Этот народ с головой захлестнула мания торжеств. Я больше не вижу, чтоб люди, как прежде, читали саги или размышляли о жизни, – они только в обязательном порядке встречаются во дворах то там, то сям.
