— Ну так это, может, пропаганда Оси. Из-за Пёрл-Харбора.
Сэр Стивен над сим задумывается, по виду — доволен. Выбрали Они его почему — из-за всех этих влюбленных в слово пуритан, что болтаются на Ленитроповом генеалогическом древе? И теперь Они пытаются мозг ему совратить, да и глаз читательский тоже? Иногда бывает, что Ленитроп и впрямь способен нащупать муфту между собой и Их двигателем в железном кожухе, где-то в вышине механического привода, о чьих очертаниях и устройстве ему остается лишь догадываться, муфту, которую можно расцепить, после чего ощутить всю свою инерцию движения, свою подлинную беспомощность… да и не сказать, что очень уж неприятно. Странное дело. Он почти уверен: чего бы ни хотели Они, ему не надо будет рисковать жизнью, да и от удобств по большей части отказываться не придется. Но в стройную схему все равно не укладывается, никак не соединишь какого-нибудь Додсон-Груза с какой-нибудь Катье…
Соблазнительница-и-простофиля, ладно, игра не так уж и паршива. Притворства почти нет. Он Катье не винит: истинный враг где-то в Лондоне, а для нее это работа. Она умеет быть гибкой, веселой и доброй, а ему уж лучше тут, с ней и в тепле, чем снова замерзать под Блицем. Но время от времени… слишком неуловимо, не зацепишься, на лице у нее проступает нечто совсем ей не подконтрольное, оно его угнетает, он об этом даже видел сны, и во сне оно так усиливалось, что он по-честному боялся: кошмар, вдруг ее тоже одурачили. Жертва такая же, как и он, — взгляд бессчастный, необъяснимо безбудущный…
Однажды серым днем где ж еще, как не в «Гиммлер-Шпильзале», куда деваться, он застает ее врасплох за рулеткой. Она стоит, склонив голову, красиво изогнувшись бедром, играет в крупье. Работница Дома. На ней белая крестьянская блуза и широкая атласная юбка в сборку, полосато-радужная, переливается под световым люком. Дробь шарика о движущиеся спицы в этом офресоченном пространстве набирает долгой царапучей звучности. Поворачивается она, лишь когда Ленитроп совсем рядом. В ее дыхании сурово и медленно бьется дрожь: она тянет за ставни его сердца, приоткрывает ему краткие вспышки осенней земли, которую он лишь подозревал, лишь боялся ее, снаружи себя, внутри нее…
— Эй, Катье… — Тянется всей рукой, цепляет пальцем спицу, чтобы колесо остановилось. Шарик падает в отсек, номер они так и не увидели. Смысл вроде бы в том, чтобы увидеть номер. А в игре под игрой в этом смысла нет.
Она качает головой. Он понимает: тут что-то еще с Голландии, до Арнхема — полное сопротивление, постоянно подключенное к их с ней контурам. Скольким ушам, пахнущим «Палмоливом» и «Камэй», мурлыкал он песни — про эх-за-кегельбаном, про эх-да-под-рекламой-«Мокси», про субботне-вечернее раскупорь-ка-мне-еще-бутылку, и во всех песнях говорилось одно: милая, да пофиг, где ты была, давай-ка не будем жить прошлым, у нас, кроме как сейчас, и нету ничего…
Тогда-то и там — нормально. Но не теперь и не тут, постукивая ей по голому плечику, вглядываясь в ее европейскую тьму, сбитый ею с толку, у самого-то волосы прямые, едва расчесывабельные, и бритое лицо без морщинки — что за непорочное вторженье в «Гиммлер-Шпильзал», сплошь запруженный германско-барочными оторопями формы (таинство рук в каждом последнем обороте, что руки должны произвести, — из-за того, чем рука была, чем ей следовало стать, чтобы все вышло именно так… весь холод, травма, отходящая плоть, что когда-либо ее касалась…) В искривленной позолоченной игральной зале его тайные позывы что-то как-то ему проясняют. Шансы, на которые тут ставили Они, принадлежали прошлому — и только прошлому. Их шансы никогда не были вероятностями, но уже наблюдавшимися частотностями. Требования тут выдвигает прошлое. Шепчет, тянется следом и, мерзко склабясь, пихает своих жертв.
Когда Они выбирали числа, красное, черное, нечет, чет, — что Они хотели этим сказать? Какое Колесо Они запустили?
Тогда в комнате давным-давно, в комнате, ныне для Ленитропа запретной, — что-то очень плохое. Что-то с ним там сделали, и возможно, Катье знает что. Разве он в ее «безбудущном взгляде» не отыскал некое звено к своему прошлому — такое, что стягивает их, любовников, близко-близко? Ленитроп видит: вот Катье стоит в конце прохода своей жизни, дальше уже не шагнуть — она сделала все ставки, теперь осталась лишь скука: так и будут шпынять из комнаты в комнату, череда пронумерованных кабинетов, чьи номера не имеют значения, пока инерция не приведет ее в последнюю. Вот и все.
Наивный Ленитроп и не думал, что чья-то жизнь может закончиться вот так. Настолько уныло. Однако теперь ему уже совсем не так странно — он сворачивался калачиком, дрочливо боясь-возбуждаясь, под боком у неприятной возможности: не исключено, что в точности такой вот Контроль могли накинуть и на него.
Запретное Крыло. О, рука ужасного крупье — вот что касалось рукавов его грез: все в его жизни, вроде бы свободное или случайное, как выясняется, пребывало под неким Контролем — все время, в точности как подлеченное колесо рулетки, важны лишь пункты назначения, все внимание — долгосрочной статистике, а не личностям; и Дом никогда, разумеется, не остается в накладе…
— Ты был в Лондоне, — вот сейчас прошепчет она, вновь оборачиваясь к своему колесу и крутнув его снова, лицо отвернуто, по-женски свивает тьмою прошитую канитель своего прошлого, — когда они падали. Я была в ’s Gravenhage[111], — фрикативы вздыхают, имя произносится с запинкой изгнанника, — когда они взлетали. Между тобой и мной — не просто траектория ракеты — жизнь. Ты поймешь, что между двумя точками за пять минут она проживает целую жизнь. Ты даже еще не выяснил всех данных по профилю полета — видимых или прослеживаемых с нашей стороны. А за ними еще столько всего, так много того, чего никто из нас не знает…
Но каждый — вне сомнений — ощущает кривую. Параболу. Должно быть, они догадались раз или два, что все, всегда, коллективно, двигалось к этому очищенному силуэту, скрытому в небесах, силуэту неудивительному, без новых шансов, без возврата. И все ж они вечно перемещаются под ним, приуготовленные для его черно-белых плохих новостей наверняка, будто это Радуга, а они — ее дети…
Пока фронт Войны отступает и Казино оказывается все глубже в тылу, пока все больше загрязняется вода, а цены растут, личный состав, прибывающий в отпуск, становится все пронырливей, все больше предается чистому ослизму — в них ничего от Галопова стиля, от его привычки бить чечетку, когда выпьет, от его напускного пижонства и застенчивых, приличных позывов плести, хоть и маргинально, заговоры, едва случай выпадет, против власти и безразличия… О нем до сих пор ни слова. Ленитропу его не хватает — не просто как союзника, но как присутствия, доброты. Он не перестает верить, что здесь, в этом французском отпуске, по стойке «вольно», помехи временны и бумажны, все дело в направляемых депешах и отдаваемых приказах, докука, что закончится с концом Войны, — вот как хорошо Они перекопали все прерии его мозга, вспахали и засеяли, да еще и субсидий ему надавали, чтоб сам ничего там не выращивал…
Из Лондона никаких писем, никаких даже вестей об АХТУНГе. Все пропало. Тедди Бомбаж однажды взял и исчез; будто кордебалет, за спинами Катье и сэра Стивена замелькают другие заговорщики — затанцуют, все с одинаковыми Корпоративными Улыбками, преумножение этих блистающих жвал должно ослепить его, считают они, отвлечь от того, что они у него отбирают, — от его удостоверения, его служебного досье, его прошлого. Ну, блядь… вы поняли. Он не против. Его больше интересует — а иногда и немного тревожит — то, что они, похоже, добавляют. В некий момент, очевидно — по прихоти, хотя как тут скажешь наверняка, Ленитроп решает отпустить усы. Последние он носил в 13 лет, отправил заказ в этот «Джонсон Смит» на весь «Комплект усов» — 20 разных моделей, от Фу Манчу до Граучо Маркса. Они были сделаны из черного картона, с крючками, что цеплялись к носу. Через некоторое время крючки пропитывались соплями, слабели, и усы отваливались.
— Какие? — хочет знать Катье, едва усы пробиваются.
— Негодяйские, — грит Ленитроп. Что значит, поясняет он, аккуратные, узенькие и злодейские.
— Нет, так ты станешь злопыхателем. Отрастил бы лучше, как у славного малого.
— Но у славных малых нет…
— Да ну? А Уайатт Эрп?
На что можно бы выдвинуть возражение, что Уайатт был не так уж и славен. Но все это происходило еще в эпоху Стюарта Лейка, пока не накинулись ревизионисты, и Ленитроп нормально так верит в Уайатта. Однажды заходит некий генерал Виверн из Технического штата ВЕГСЭВ и видит их.
— Концы висят, — замечает он.
— У Уайатта тоже висели, — поясняет Ленитроп.
— И у Джона Уилкса Бута, — парирует генерал. — Каково?
