Все бы ничего, – старушка достала из кармана потертой ветровки носовой платок и высморкалась с нескрываемым удовольствием, – только не было человека, который бы не сказал про него, что олигарх стал молчаливым, нелюдимым и каким-то сосредоточенно-замкнутым.
Его секретарь, Евгения Андреевна, не выдержав, уволилась и, насколько мне известно, с тех пор они не виделись. А вот Нина Сергеевна осталась с ним и была, пожалуй, единственным человеком, с кем Остроголов еще мог перекинуться парой не относящихся к делу фраз. Да и то, думаю, больше для видимости. Но скорее потому, что Лариска, его приемная дочь, не воспринимала Нину как соперницу.
– Да что ж это такое? – не выдержал я. – Взрослые же люди! Разве они не понимали, что это непростая девочка?
– Конечно же все все понимали, кроме самого Остроголова. А он богач и, значит, самодур. Куда против танка с лопатой? Вот и получилось, что эта девочка под самыми разными предлогами разогнала всю челядь. Кто сам ушел, а кто и с молчаливого согласия хозяина. Сия чаша не миновала даже Женю с Григорием. Правда, Гришу забрала себе водителем Нина Сергеевна, а вот Женя ушла. И только Серафима Яковлевна оказалась авианосцем непотопляемым.
– Я понял! – схватившись за голову, в порыве закричал я на всю поляну. – Это же она, сука гнилая, сообщила тогда, что Сережа повез баронессу в роддом. Она гадина!
– Ну это, к сожалению, не доказано, – в противовес моим эмоциям наша добрая замечательная рассказчица оставалась абсолютно спокойной. – И, по всей видимости, мы уже никогда этого не узнаем, но дом, еще недавно наполненный веселыми и добрыми людьми, стал каким-то холодным и пустым: Остроголов, дочь баронессы, от которой, кстати сказать, Лариса не отходила ни на шаг, словно в прошлой жизни ее лишили материнства, и сама Лариса. Новый год они встретили втроем, без наряженной елки, при задернутых шторах и выключенном телевизоре. Охрана при этом усилилась, но Николай старался общаться с хозяином только в рамках служебной необходимости… Так, кого мы забыли? Скрипченко?.. Ну, с этим вроде все понятно… В общем, с момента насильственного помешательства Игоря Олеговича прошло почти три месяца. Шла, по-моему, третья декада февраля две тысячи пятого года от Рождества Христова.
Оторвав, наконец, взгляд от прошлогодней листвы, старушка, едва взглянув на мое идиотское – будем надеяться, что только на тот момент – выражение лица, радушно и как-то трогательно по-старушечьи засмеялась:
– Что, милый моему сердцу терпеливый грибничок, дождался-таки финальной стадии аккордов? Ну, слушай же, любопытный.
При появлении в приемной хозяина известная нам как страстная почитательница классической литературы его новый секретарь Ольга буквально взлетела со своего рабочего места, встав чуть ли не по стойке смирно.
– Сиди-сиди, Оля. Да не прыгай так, поранишься, – волевым движением руки Остроголов жестом усадил девушку обратно. – Значит так, сейчас мне будет трезвонить костромской губернатор, скажешь ему, что я еще не вернулся.
– Пал Палыч, он уже несколько раз звонил, – вкрадчивым тоном, идеально соблюдая субординацию, заметила ему секретарь.
– Да? Ну, тем лучше. Скажешь, что задержался на объекте и вернусь завтра к вечеру… Постой, – он взглянул на часы, – а ты чего на работе торчишь? Время, слава Богу, двенадцатый час.
– Ну как?.. Вас дожидалась. Вы же сказали, что приедете.
– Давай-давай, чеши домой. Отдыхать тоже надо. Ну, а я еще поработаю. И вообще, Ольга, кроме как для дочери, меня до завтрашнего вечера ни для кого нет. Я в командировке. Поняла?
– Так точно, Пал Палыч, уяснила.
– Ну и молодец. Давай, дуй домой, – с этими словами Остроголов прошел в свой кабинет, резким движением захлопнув за собой массивную ореховую дверь.
Не успел он как следует поудобнее устроиться в кресле и раскрыть какую-то синюю папку, которую принес с собой, как тут же загорелась пресловутая зеленая лампочка соединения с секретарем.
– Оля, я же просил… Ну что там еще?
– Пал Палыч, извините Бога ради! Вот прям напротив меня Алексей Николаевич Комиссаров…
– Понимаю, но я же вроде просил, – не скрывая явного неудовольствия, ответили по селектору.
– Паша, – подойдя к столу секретаря, Алексей Николаевич спокойным, но твердым, не допускающим ослушания тоном, громко и четко сказал, как отрубил, – дело срочное и не терпящее отлагательств. Касается тебя, но это не по работе. В твоих интересах нас выслушать. Я не один. Со мной человек.
Не дождавшись ответа и жестом пригласив стоявшего неподалеку седовласого мужчину следовать за ним, решительным шагом направился к кабинету.
– Алексей, ну какие могут быть дела среди ночи? – вместо «здравствуй», мимоходом бросив тяжелый взгляд на Комиссарова, раздраженно спросил Пал Палыч. – Ты меня прости, но я занят, как черт. Может, завтра?
– Завтра ты мне можешь этого не простить, хотя подобные сентименты в наших с тобой отношениях с каждым днем меня волнуют все меньше и меньше. Ну так что, ты уделишь нам время или мы уходим?
– Хорошо, Алексей Николаевич, я слушаю тебя. Только, если можно, в темпе.
– Познакомьтесь для начала, – повернувшись к стоявшему у дверей седовласому мужчине, сказал Комиссаров.
Они обменялись сухим холодным рукопожатием через стол, не посмотрев друг другу в глаза, причем Остроголов не стал утруждать себя вставанием.
– Егор Борисович.
– Пал Палыч… Вы, господа, присаживайтесь, если хотите, – равнодушно предложил им олигарх.
– Спасибо, Паша, – ответил за Егора Борисовича Комиссаров, – но рассиживаться нам некогда. Твоя приемная дочь, Паша, сегодня вечером исчезла вместе с ребенком. И, естественно, никто не знает, как это произошло. Лично я предполагал, – недобро ухмыльнувшись, добавил он после секундной паузы, – что они обе в газообразном состоянии ушли через дымоход твоего роскошного камина с изразцами. Ну а дальше, как водится, при помощи метлы и ступы…
Не будем описывать стадии восприятия Остроголовым данного события: от банального «не верю», затем, как «ушат холодной воды» на голову, до памятникоподобного оцементированного состояния тела и сознания. Опустим богатую палитру внутренних переживаний героя и продолжим повествование на его конкретном физическом действии, когда судорожными движениями пальцев Пал Палыч схватил телефонную трубку.
– Не надо, Паша! – непререкаемо-твердо остановил его Комиссаров, отчего олигарх вздрогнул, растерянно, как пятилетний пацан, глядя на Алексея. – Не надо звонить Николаю. Не надо. А то ты сейчас дров наломаешь, а он здесь совершенно ни при чем. В этой истории, кроме меня и тебя, виноватых нет. Произошло то, что и должно было случиться.
– Что?! Что должно было случиться?! – вскочив с кресла, как резанный заорал Остроголов. – Чего ты там мелешь, идиот?! Что естественно?! Что ее украли?! Это, по-твоему, должно было случиться?! Я же знаю, как вы все ее ненавидите! Ну как же, она же вам всем кормушку перекрыла! Да я все отдам! Слышишь, все, любые деньги, чтобы мне ее вернули!.. Господи, доченька моя, – он упал на колени, неистово крестясь, – только бы ты была жива! Только бы они с тобой ничего не сделали! Только бы ты была жива!..
– Прекрати истерику, олигарх, – не то с презрением, не то с сожалением прервал стенания Пал Палыча Комиссаров. – Жива твоя Лариса. Живее всех живых. Никуда не денется, к сожалению.
– Что, что тебе известно? Говори! Убью! – Остроголов набросился на своего бывшего друга, схватив его за отвороты плаща.
Хирурги, как правило, ребята не робкого десятка. Когда ежедневно имеешь дело с анатомией человеческого несовершенства, философия страха трансформируется невероятно, приобретая иные пласты восприятия бытовых ситуаций.
Без суеты, отодрав от плаща руки Остроголова и крепко держа их за запястья, Комиссаров медленно и членораздельно произнес:
– Угомонись, всемогущий. Успокойся и выслушай, пожалуйста, то, ради чего мы с Егором Борисовичем приперлись к тебе сюда среди ночи. Была охота смотреть на твою самодовольную физиономию. Иди, сядь в свое кресло и слушай.
Пал Палыч смотрел на Алексея взглядом изрядно подвыпившего человека с полуопущенными, залитыми свинцом веками и, вероятно, только невозмутимое спокойствие, исходившее от Комиссарова, заставило Остроголова вернуться к себе на рабочее место. Грузно, всем телом рухнул он в большое кожаное кресло.
– Егор Борисович патологоанатом, – невозмутимо продолжил Алексей Николаевич. – Он делал вскрытие скончавшейся при родах Елены Ивановны Зямкиной. То бишь баронессы. Егор Борисович, – обратился он к доктору, – может, вы нам лучше сами расскажете.
– Да-да, конечно, – тоже без лишней суеты ответил тот. – Только я все-таки, если можно, с вашего позволения, присяду.
Не произнеся столь «редко» повторявшуюся в этой истории фразу: «В ногах правды нет», Егор Борисович присел на край одного из стульев, стоявших вдоль длинного стола для нагоняев.
