– Постараюсь не отнимать у вас много времени, Пал Палыч. Видите ли, у меня довольно солидная медицинская практика. Вот уже почти тридцать лет, как я только и занимаюсь тем, что режу покойников… – было заметно, что Егор Борисович сильно взволнован. – Да-да, я буду краток… В общем, то, с чем я столкнулся при вскрытии вашей… подопечной, ни по каким законам… И ни в какие рамки здравого ума не укладывается. Это, конечно, абсурд, сумасшествие, но только я это видел своими собственными глазами. Сначала я решил, что сошел с ума, но потом, к счастью, поговорив с Алексеем Николаевичем… дай вам Бог здоровья, кстати, – он благодарно кивнул Комиссарову, – понял, что это, слава Богу, пока еще не так. Видите ли, Пал Палыч, на моих глазах за минуту ее органы истлели и превратились в труху… В пыль, одним словом… И то же самое происходило с тканями, – не спрашивая разрешения, он закурил сигарету, тут же начав стряхивать в никуда еще не образовавшийся на ней пепел, широко раскрытыми глазами глядя перед собой в одну точку. – Судя по всему, сознание-то я не терял, так как, когда очнулся, по-прежнему был на ногах. Скорее всего оно просто отключилось или же что-то другое… В общем, передо мной уже был скелет. И не просто скелет, а череп и кости, которым не меньше двухсот – двухсот пятидесяти лет! Вы себе представляете? А я очень хорошо разбираюсь в антропологии…
– Теперь ты понимаешь, чего мне стоило похоронить все то, что от нее осталось, ну хотя бы по-людски, – услышал Пал Палыч глухой усталый голос Комиссарова. – Чтобы все это, в конце концов, не просочилось куда не надо. А, не дай Бог, пронюхали бы. И что? Куда труп дели? Ведь никто бы не поверил. Потому что, действительно, такого не бывает… Понимаешь ли… Да ты еще тогда все доставал меня, руками как полоумный размахивал: почему в закрытом гробу? Да какая тебе разница-то, по большому счету?
– Признаю: весьма забавная история. Только при чем здесь моя дочь? И какая связь с ее сегодняшним исчезновением? – это говорил не Остроголов. Это произносил робот металлическим голосом, лишенным интонаций.
– А уж это, если позволишь, я тебе сам дорасскажу, – Алексей Николаевич не стал садиться. Он стоял в центре кабинета, скрестив на груди руки. – Если еще помнишь, ты как-то попросил меня сделать твоей приемной дочери анализ крови на ДНК? Помнишь? Ну так вот, я его сделал. Перед самой смертью, наверное, что-то поняв в последний момент, баронесса заклинала меня не отдавать ее ребенка. Кому именно, сказать не успела. Теперь-то понятно, кому. А тогда какое-то шестое или десятое чувство подсказало мне необходимость сделать такой же анализ и у новорожденной. Что меня побудило: до сих пор не пойму, – он вплотную подошел к столу, за которым, съежившись, прилипнув к креслу, в неестественной позе сидел глава крупнейшего холдинга в стране. – Вот только, господин Остроголов, я себе даже гипотетически не могу представить четырнадцатилетнего Федора Зямкина – царство ему небесное – отцом твоей приемной дочери. А то, что баронесса никогда раньше не рожала – могу, где хочешь, убедительно этому свидетельствовать. Однако, факты, гражданин олигарх, как известно, вещь очень упрямая и против них не попрешь. И вот когда сравнили – а здесь ошибки быть не может – анализы Ларисы Павловны и новорожденной, то выяснилось – ты уж не обессудь, – что они самые что ни на есть родные сестры и кровь у них одна. Вот так-то, Паша. Такие у нас чудеса. Теперь ты, надеюсь, все понял?
– Да, теперь я понял все, – становилось жутко от этого роботоподобного металлического тембра. – Я их найду. Найду тех, кто это сделал и отрежу им головы. И если выяснится твоя причастность к этому делу – берегись.
– Да пошел ты… – горькая ухмылка скривила лицо Комиссарова. – Егор Борисович, – в пол-оборота бросил ему Алексей, – ты уж меня прости за все. Пойдем, дорогой. Нам с тобой здесь больше делать нечего.
Уже в дверях Алексей Николаевич резко обернулся и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы:
– А ты хоть знаешь, сволочь, что у Лили от Сережи будет ребенок?
Реакции не последовало, но слишком трудно поверить в то, что Пал Палыч мог не услышать последней фразы Комиссарова.
Сильно хлопнув дверью, врачи покинули кабинет Остроголова, оставив его наедине с самим собой. Чего он собственно и хотел с самого начала их встречи.
– Он ждал ее! Ну, конечно же, он все время ждал ее! – прикрыв ладонью глаза, я, как неврастеник, сидя на этом чертовом прогнившем бревне, бормотал себе под нос. – Он забросил дела, перестал следить за собой, осунулся, оброс щетиной, не жалел денег на частных детективов и государственных сыскарей, то и дело звоня по телефону в надежде услышать хотя бы какую-то информацию о девочках. А ночью бродил как приведение по этому нескончаемому пустынному особняку, заглядывая в темные комнаты и боясь сойти с ума… Да, надежда! И только она помогала ему окончательно не лишиться рассудка. Он верил, что рано или поздно, получит от Ларисы какую-нибудь весточку, или же она сама, невероятным образом освободившись из жестких лап похитителей, прилетит к нему чуть ли не на ковре-самолете, и они уже не расстанутся никогда…
– Молодец, грибничок, – громко рассмеявшись, перебила ход моих мыслей старушка, – складно рассуждаешь. Того, гляди, и сам писать начнешь. Только ведь вот незадача: от похитителей-то никаких требований не поступало, а в остальном, как говорится, верной дорогой идете, товарищ.
– Ага! – воодушевился я до крайней степени, – Значит, она все-таки появится? Да? Ну, хотя бы по законам драматургии. Должно же это ружье, наконец, в третьем акте… Или не должно, бабуля? – непонятно чему, но я не на шутку встревожился.
– Ну что ты так взъерошился? – попыталась успокоить меня рассказчица. – Конечно же, появится. Куда она денется? Должна же она, наконец, добить этого самовлюбленного сумасброда.
– Как самовлюбленного?! Как самовлюбленного?! – физически, как мог, я вытаращил от удивления глаза, словно давно и неизлечимо страдал базедовой болезнью. – Он же мучается страшно. Он ведь искренен в своей любви к этой злобной фурии.
– Можно, извини меня, и отлить при народе, когда совсем невмоготу. Куда уж искреннее. Да многое можно. А вот любить, когда именно тебе это необходимо для тебя же самого, любимого, – нельзя. Это, в моем понимании, не любовь. У настоящей любви другое начало, божественное.
– Ах, точно! Как же я не подумал? – от базедового удивления – через некоторую умственную прострацию – теперь я уже впал в состояние глубокой задумчивости патологического двоечника. – Как точно: божественное. Господи, ну где ж ее найти-то, эту невидимую грань?
– Так, собственно, об этом и вся наша история, – снова громко и, что называется, от души расхохоталась старушка, слегка потрепав меня по плечу.
Будто проживший сотню лет и вот теперь как всеми вдруг забытый старец, лежал Пал Палыч в своей спальне на кровати до неприличия безмерной ширины и дьявольской дороговизны, глядя застывшими глазами в потолок, как первобытный человек тысячелетия назад смотрел на звезды. Едва пошевелив губами, он тихо безразлично произнес:
– Ты все-таки пришла. Пришла… Я знал, что ты не можешь не прийти. И Комиссаров оказался прав: с тобой случиться ничего не может. Ты – юный, но лукавый маленький бесенок, как на живца, поймавший на любовь большую жадную акулу, не знавшую и не умевшую доселе ничего другого, как, издали почуяв запах крови, стремглав лететь с открытой пастью к своей жертве.
– Твой Комиссаров, милый мой папулик, уж слишком много на себя берет. Нет, я не говорю: такие люди не опасны, но доставляют множество хлопот. От этой никому не нужной правды страдают все вокруг, – услышал он ласкавший слух, ажурный детский голосок, чуть слышно доносившийся из двери спальни, шагах в пятнадцати от буковой кровати, ужасно – повторимся – непомерной ширины и неоправданной дороговизны. – Зачем рубить, как топором, с волосик тоненькую ниточку надежды? Его ли это дело, наконец? И уж, конечно, вовсе не ему судить о сходстве нашей крови: моей и этого прекрасного ребенка. Да, пусть увядшей, канувшей в ничто, великой грешницы… забытой Богом баронессы. Но и чья миссия сводилась, в общем, лишь к том у, чтоб в надлежащий срок произвести на свет мессию. Не человека-бога. Истинного бога! Того, кто принесет нам свет и вечное от жизни наслаждение. И, наконец, чье имя лжетрудами теософов праздных, погрязших в смрадности слепого бытия, веками пребывало в извращении, не смея донести величие своей отверженной идеи. Достаточно лишь вспомнить имя и правильно его произнести: он Люцифер – «несущий свет» дословно.
– Приду опять, – не шелохнувшись, глядя в потолок, сказал Остроголов.
– Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? – послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.
– Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. – Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.
