– Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? – послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.
– Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. – Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.
Подобно кошке, грациозно и легко, запрыгнув на кровать, Лариса Павловна, как прежде, изящно уложила белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова. При этом олигарх, не вздрогнув, лишь вздохнул всем существом своим, как будто воздухом в мгновенье наполнили все тело. И этот вздох подобен был стенаниям раба, давно воспринимающего боль как нечто равное еде или простому омовению.
– Папулик, помнишь, как встречали мы рассвет? Как были счастливы, когда всходило солнце? – подняв кудрявый золотистый сгусток локонов с его груди, она смотрела на лежавшего в ночи глазами, в которых детства не осталось и в помине, – одна не знавшая преграды, неодолимая осознанная страсть и жажда обладать сиюминутно. – Папулик, вспомни, как тогда я обещала подарить тебе частицу сокровения, что несоизмеримо выше, чем любовь, – ее язык блуждал по телу олигарха и губы, жаркие как зной, впивались, будто пьявки, с желанием вобрать в себя все целиком и без остатка. – Я с этим и пришла к тебе. Папулик – я твоя! Ты клялся мне в любви: пришла пора исполнить свою клятву.
Пал Палыч, крепко взяв Ларису Павловну за плечи, на локоть приподняв перед собой и, намертво сковав ее движения, смотрел застывшим воспаленным взглядом на это юное творение порока, как некогда креститель Иоанн смотрел в глаза властительнице перед смертью.
– Что так, папулик? Думаешь, мне рано? – откинув белокурую головку, она лукаво улыбнулась, а ее губы, влажные, набухшие, как почки вербы по весне, изяществом греха, избавленного от оков морали, неспешной чередой своих фигур выписывали шепотом слова и фразы. – Так возраст вовсе не помеха. Я повзрослею очень быстро… А хочешь, прям сейчас вся моя плоть нальется молоком?
– Взрослее не бывает, – заметил с грустью ей Остроголов.
– Ах, мой кумир, не нравлюсь! Что ж, тогда смотри, – она, подобно метеору, вскочила на кровать. Но вот затем, совсем без суеты, смакуя каждую деталь, сняла с себя одежду, при этом повзрослев примерно лет на десять… А ведь верно, как и обещала, манящей свежестью изящных и упругих форм она была похожа на Венеру, а грудь ее, наполненная естеством, на зависть силиконовым мадоннам, могла свести с ума любого. От ее жадного дыхания, казалось, шевелилась штора на окне, и удивительно красивые глаза, объятые пожаром страсти, готовы были разом поглотить предмет своих вселенских вожделений.
– Ты все равно не сможешь устоять. Теперь ты мой! Я это знаю, – она упрямо, властно, с одержимостью царицы, ласкала его тело. – Теперь ты мой! Ты – мой! И ты не сможешь устоять, папулик!
– Я не хочу тебя, дочурка. Ни с молоком, ни с водкой… Никакую, – чуть слышно произнес Остроголов, но ощущенье было таково, что в спальню олигарха откуда ни возьмись, вдруг сверху прилетела бомба, пробив при этом недешевый потолок с лепниной. – Ты бы не тратила напрасно время на убогих. Мотай-ка ты к своей сестренке, да лучше проследи, чтоб злые волки ненароком твою мессию не сожрали с потрохами, а то тогда ведь будет некому нести идею света и добра в умы людские. Чеши, Венера! Я лучше здесь один перекантуюсь. Но только не с тобой.
Словно зачумленную кошку, стряхнув с себя так скоро повзрослевшую красотку, он повернулся на бок и неторопливо натянув пуховое большое одеяло, укрылся с головой.
– Что ж, очень-очень жаль, папулик, но твой Бог свидетель: я пришла тебя спасти от одиночества и смерти. Теперь тебе осталось лишь одно – неслышно умереть, и о тебе забудут. Забудут очень быстро, – она лежала на постели и извивалась как змея от нарастающего чувства наслаждения, откинув голову и закатив глаза.
– Я к этому давно готов, – глухо ответил самому себе Пал Палыч. – Тем более, что там по мне скучают. А одиночество, наверное, и есть моя заслуга перед Богом. Другого, видно, я не заслужил… Послушай, доченька, прошу: уйди! Найди для сокровения другое место.
– Ах, милый мой папулик, ну какой же ты дурак! – пронзительный, извергнутый из плоти стон, прошил насквозь все стены этой спальни. Как видно, чтоб достичь высот блаженства, совсем не обязательны ни чувства, ни любовь, ни даже соприкосновение. У многих в жизни все и так – «путем».
Она перевернулась на живот и, подперев ладонью подбородок, с улыбкой Клеопатры смотрела на Остроголова. Точней сказать, на тот могильный снежный холм, что представлял собой лежавший олигарх под белым и большим пуховым одеялом.
– И все же ты у нас, папулик, достойный уваженья человек. И не имею силы не признаться в этом.
– Я это уже слышал. От Херувимова Ч.П.
– Кто? Это жалкое ничтожество? Папулик, не смеши. Мыльный пузырь не так тщеславен, как этот круглый дурачок. Ты вспомни, мой хороший, уже буквально через час ты знал об этом идиоте все. Его предел – крутить мозги таким же бестолковым, как и сам, с ума сошедшим от любви к себе, отпетым дурам-феминисткам.
– Я признаю, что ты талантливей во всем. И про баланс давно мне все известно… Одно лишь не пойму: зачем так быстро ты раскрыла карты? Тебе ж не стоило труда всецело завладеть огромным состоянием. И к этому я был готов, ты это знаешь.
– Ну, видно, есть на то причины, и не тебе судить об этом.
– Что ж, хорошо. Не буду. Хотя вот именно сейчас я это вдруг и понял… Все, теперь прошу, уйди. Дай мне спокойно умереть. Судьба сведет – значит, продолжим наш диалог в иных пространствах. Прощай. Я больше не скажу ни слова.
– Прощай, папулик мой. И все же очень жаль.
Она исчезла, даже не одевшись. Еще одна морозостойкая особа.
– Ну, наконец-то! Женька, мать твою налево! Ну скажи, зараза, с кем ты там треплешься по три часа? Я никак не могу тебе дозвониться, – Нина Сергеевна действительно негодовала. – В общем так: через пять минут выходи, в чем есть. Мы с Гришей подъедем прямо к твоему подъезду. Поняла?
– Да, Нинулечка, поняла, – Евгения Андреевна с трудом сдерживала слезы. – Ты не поверишь, но у меня было занято, потому что все время набирала тебе. Я идиотка, но только у меня плохое предчувствие, Нина!
– О! – услышала она в трубке. – Никак и тебе приснился? Да? Вот всем говорю: мою бабью интуицию не обманешь. Вот чует мое сердце, что эта, прости Господи, мудила, решил расстаться с белым светом. Ну прикинь, а! Чудовище поганое! Нет, я всегда всем говорю – вот чует мое сердце… Так, Женька, мы уже практически у тебя. Давай, подруга, шевелись.
– Да-да, я… Я вот уже все… Готова давно… Нинка! Нинка, но он же умер уже! Он же умер, Нинка! – вырвавшиеся из Жениной груди рыдания, казалось, имели полное право в клочья разорвать мембраны на обоих концах провода.
– Дура, мать твою! Не истери! Спускайся, – послышался грозный командный голос в чудом уцелевшем телефоне.
Конечно, надо признать, что Женя обманывала Нину Сергеевну и была, естественно, не одета, но, не задумываясь, пулей выскочила из своей квартиры, забыв, как водится, закрыть дверь и даже надеть хотя бы что-нибудь из верхней одежды. А чему удивляться? У женщин всегда все на эмоциях: будь они порядочные или совсем наоборот.
– Боже! Как же я их люблю! Как же я их люблю!!! Знаешь, вот этот ни с чем не сравнимый, истинный, великий, благородный порыв. Нет, бабуля, на поступок способна только женщина. Мужик – дерьмо! Но женщина!.. – подобно Скрипченко с Марсельезой на устах, я так же выписывал круги вокруг этого еще более прогнившего за время старушкиного рассказа бревна, и усердно, не жалея рук, бил себя в грудь… Да чего скромничать, грудь тоже не жалея. – Вот честное слово – брошу пить! И курить тоже брошу! Ведь куда ни глянь – кругом одна глупость да невежество. А все почему, бабуля? Да потому, что где едим, там обязательно и гадим. Ну так ведь? Все же под себя! Ну почему бы не начать с того, чтобы хотя бы не выбрасывать ошметки от бананов из окна своего персонального автомобиля? Вот в этом-то он и весь, наш уже слишком долго зарождающийся средний класс! Я хоть ошметки и не выбрасываю – я бананы не ем, – но вот окурки от сигарет – за милую душу!
Ну, в общем, что там говорить, забыл я про грибы. Не думал я о них. Такое в мыслях завертелось, что языком те мысли мне не передать.
– Про ошметки это ты все верно, грибничок, – она по-прежнему была невозмутима. – Вот хорошо б к тому среднему классу еще и законы человеческие. Нефть-то она нефтью, а вот чтоб начать производить… Вот тогда, глядишь, может быть, и законы сами бы по себе другие образовались. Ну это я так, ворчу по-стариковски. Хотя, конечно, пенсии бы побольше, а то, действительно, нередко уж очень тяжело бывает.
