— Похоже, что гомельчанину нравится светский мир. Это, конечно, нездоровый мир больницы, но все-таки мир, — поделился за едой в кухне своими мыслями Янкл-полтавчанин.
— Бездельники, — вмешался Мойше Хаят-логойчанин, — ему просто нравятся медицинские сестры. Думаете, если они носят белые халаты, так они уже и не женщины?
Сыны Торы растерянно переглянулись. Наверное, можно и таким образом посмотреть на это. Но, с другой стороны, можно сказать, что, лежа в жару и в муках, Даниэл-гомельчанин просто не помнил о скромности. Но неужели правда, что и с тех пор, как жар спал, а боли ослабли, он все равно не стыдится чужих молодых женщин, особенно учитывая, что телом он тощ и щупл? Мойше Хаят увидел, что парни растерянны, и рассмеялся.
— Если бы вы были людьми на самом деле, а не по книге «Обязанность сердец» и не на ваш ешиботский манер, вы бы поняли, что именно этого и хочет Даниэл-гомельчанин. Он хочет, чтобы эти девицы в белых одеяниях прикасались своими руками к его щуплому телу, ласкали и баловали его, одевали и раздевали, кормили, как ребенка, с чайной ложечки и даже водили в уборную.
Мусарники вскочили с обиженными лицами, как будто вдруг увидели, что омывают руки и благословляют хлеб, полный червей. Один из них кипятился и говорил, что этот логойский нечестивец из нечестивцев оскверняет их стол своими словами. Другой кричал, что этот еретик говорит о Даниэле-гомельчанине вещи, которые следовало бы сказать о нем самом, потому что, как сказано, «всякий часто обвиняющий других в каком-то изъяне, видимо, сам страдает от этого же изъяна»[145]. Третий орал еще громче, что у этого вероотступника нет никаких светских знакомых, которые бы его выслушали, вот он и толкается среди ешиботников. Слух о том, за что сыны Торы злы на логойчанина и за что они ругают его на кухне, дошел до главы ешивы. Его уши загорелись и стали краснее, чем его рыжая борода. Ведь это он называл гомельчанина милягой! А теперь Даниэл скатился к нездоровому желанию, чтобы чужие женщины вертелись вокруг него! На этот раз реб Симха Файнерман говорил с учениками, не закатывая глаз, чтобы никто из них, не дай Бог, не подумал, что он имеет в виду именно его. На этот раз реб Симха указывал на учеников пальцем.
— Каждый из вас искал предлога, чтобы не ходить, и в итоге пошел с ненавистью в сердце. Больной почувствовал, что вы ненавидите его, и потому ему приятнее получать помощь от чужих женщин, чем от своих товарищей.
Ешиботники молчали из уважения к главе ешивы. Они понимали, что на словах он обвиняет их сильнее, чем в своих мыслях. По здравом размышлении, расчесав пальцами свою длинную бороду, реб Симха Файнерман пришел к выводу, что надо перевести гомельчанина на подходящую квартиру. Время от времени его будет навещать врач, а обслуживать будут товарищи по ешиве. Зундл-конотопец отправился с поручением в больницу и тут же вернулся с ответом. Больной отвечал, что будет изо всех сил сопротивляться тому, чтобы его перевозили на квартиру, потому что он там умрет, а ешива хочет, чтобы он умер.
— Он сошел с ума? — со страхом спросил глава ешивы и снова стал расчесывать пальцами свою длинную бороду до самого кончика и пришел к выводу: если больной вбил себе в голову, что его, Боже упаси, хотят убить, то не следует пока забирать его из госпиталя. Надо только надавить на товарищей гомельчанина, чтобы они снова начали ходить к нему, сколько бы им ни пришлось при этом вытерпеть.
Абсолютно не изменился реб Дов-Бер Лифшиц, который когда-то ездил вместе с Зундлом-конотопцем к Цемаху-ломжинцу, чтобы вернуть его на путь истинный. Дов-Бер-березинец, как его называли, когда он был холостяком, по-прежнему считал смыслом своей жизни распространение учения Новогрудка. Его короткая жесткая бородка все еще боялась расти без его согласия. А реб Дов-Бер не давал своего согласия ни на что материальное. Однако условия его жизни изменились. Из-за какой-то ссоры с раввином и с обывателями ему пришлось покинуть свою начальную ешиву в Наревке[146], местечке расположенном рядом с Наревом. Сразу же после праздника Кущей он приехал в большую ешиву и предложил создать место изучения Торы в другом местечке, куда бы могли переехать он, его домашние и часть учеников.
— Наши ученики хотят в начале семестра куда-нибудь поехать, услышать новые комментарии к Торе и поучиться, — говорил глава наревской ешивы, переступая с одной ноги на другую. — С другой стороны, на нас лежит обязанность и готовиться к урокам, и обеспечивать содержанием такое множество сынов Торы, да увеличится их число. Сейчас мы не можем отпустить старших учеников, помогающих нам вести ешиву.
— Из ваших слов выходит, что мы должны оставаться в Нареве и мыкаться, пока над нами не сжалятся, — резко ответил реб Дов-Бер. Он не считал себя достигшим выдающихся успехов в изучении Торы, и большой ешивой он тоже не управлял, поэтому обычно говорил о себе в единственном числе, «я».
— Пока что нам некого послать. Может быть, где-то около Пурима. Тогда занятия в ешиве не такие напряженные, там и посмотрим, — сказал реб Симха Файнерман чужим, холодным тоном, чтобы глава ешивы из Наревки осознал, что говорит с главой ешивы из Нарева.
Реб Дов-Бер Лифшиц больше не сомневался, что реб Симха Файнерман разводит с ним политику. Глава ешивы из Нарева всегда хотел разрушить Наревку. Нарев радуется тому, что Наревка гибнет… И реб Дов-Бер ощутил, что мысли его путаются от этой двойной войны — и с раввином Наревки, и с главой ешивы из Нарева. Пытался он поговорить и с вернувшимся с покаянием ломжинцем:
— Когда-то вы, реб Цемах, постранствовали по миру, почему бы вам не поехать поискать для меня местечко? Сам я на это не мастер.
— Если я поеду основывать ешиву, может так получиться, что я потом не смогу или не захочу вернуться, как я уже однажды сделал. — И Цемах натянул талес на голову, чтобы отгородиться им от всего мира.
Глава ешивы из Наревки обиженно молчал и думал, что по-настоящему вернувшийся с покаянием еврей обрадовался бы возможности основать новое место изучения Торы и тем самым совершить богоугодное дело. И он слишком боится покидать ешиву даже на короткое время. Значит, реб Цемаха Атласа все еще сильно тянет в светский мир… И на Дов-Бера напала грусть: если, скажем, мы все-таки найдем пару учеников, которые смогут поехать, то, кто знает, найдется ли подходящее местечко и сколько времени пройдет, пока он сможет перевести туда сынов Торы. А тем временем его семья мыкается в Наревке, а ешива, которую он построил там такими трудами, распадается, а он, неприкаянный, болтается в Нареве.
В это самое время получилось так, что реб Симхе Файнерману пришлось поехать на собрание раввинов в Вильну. Теперь глава наревской ешивы говорил совсем не так, как в первый раз: реб Дов-Бер-березинец и Зундл-конотопец должны созвать группу, в которой учился гомельчанин, и убедить учеников снова сидеть с больным. Если хорошо подумать, то этой группой должен бы руководить реб Цемах-ломжинец. Ведь Даниэл-гомельчанин и его товарищи были когда-то его учениками, совместно работавшими над исправлением своих качеств. Но реб Цемах говорит, что сейчас он не в том настроении, чтобы проводить беседы, да и не будут его слушать. Но он согласен присутствовать, если беседу будет вести кто-то другой.
— В общем, вы и будете вести беседу. Вам тоже от этого может быть польза. Только не переборщите, березинец, «после множества требуется не множество, а лишь немного»[147], — вставил в свою речь слова талмудических мудрецов реб Симха Файнерман, и реб Дов-Бер Лифшиц понять не мог, на каком он свете. Если ему доверяют вести группу исправляющих свои качества, это означает, что против него в Нареве не разводят политики. С другой стороны, в этом, собственно, и может состоять политика. Ведь реб Симха только намекнул, что и ему, главе ешивы из Наревки, может быть от этого какая-то польза. По сути же он ничего не обещал.
После того как глава ешивы уехал на собрание глав ешив в Вильну, а Янкл-полтавчанин начал войну со старостой благотворительной кассы Сулкесом, конотопец, исполнявший обязанности главы ешивы, начал торопить с созывом группы.
— А потребовав от учеников, чтобы они ходили на дежурство к больному гомельчанину, мы одновременно будем рвать куски мяса из дикаря-полтавчанина, кожу с него сдирать! — прорычал своим львиным голосом конотопец.
Но реб Дов-Бер Лифшиц вздрогнул:
— Боже упаси! Боже упаси! Янкл-полтавчанин многое делает, и не ради себя, а для других.
Реб Дов-Бер знал, что если он еще может надеяться на кого-то, чтобы тот поехал искать для него местечко, то только на Янкла-полтавчанина.
Группа собралась после вечерней молитвы во внутренней комнате синагоги. Каждый знал, что это долгая история, разговор затянется до рассвета. Во главе стола сели реб Дов-Бер-березинец и Зундл-конотопец, первый в качестве главы группы, а второй для поддержки. По обе стороны длинного стола сидели ученики, а напротив реб Дов-Бера и Зундла — реб Цемах Атлас. Желтовато-пыльный свет электрической лампы над головами играл на кожаных корешках книг в шкафах. В этом таинственном золотистом свете загадочными и задумчивыми делались заросшие лица погруженных в молчание собравшихся. Так заведено, что перед началом беседы о мусаре некоторое время вообще не разговаривают, чтобы избавиться от мыслей о материальном и погрузиться в думы о возвышенном.
