— Виктор? — произнес он удивленно, как будто после долгой разлуки неожиданно встретил старого, не очень-то ценимого приятеля.
— Плохие новости, старина, — сказал я.
Таившееся во взгляде ожидание чего-то страшного затаилось еще глубже. Он вроде как собрался и озадаченно нахмурился, глядя через мое плечо, будто ожидая увидеть приближение кого-то, кроме меня.
— Но почему послали тебя? — спросил он.
— Вивьен просила найти тебя.
Он еще больше нахмурился.
— Вивьен?..
— Твой отец… — начал я. — Он ночью был в Лондоне. Попал под бомбежку. Соболезную. — Ник на миг порывисто отвернулся и коротко, свистяще выдохнул — это напоминало вздох облегчения. Я шагнул вперед и взял его за руки выше локтей. — Сочувствую, Ник, — повторил я и почувствовал, как у меня твердеет в паху. Он растерянно кивнул, потом повернулся ко мне и опустил голову мне на плечо. Я все еще не отпускал его рук. Сестры Лайдон с непривычной серьезностью смотрели из-за стола, затем Сильвия встала и, пересекая перемежающиеся диагональные полосы солнечного света, подняв руку и намереваясь заговорить, медленно направилась к нам. Ника трясло. Я хотел, чтобы этот момент никогда не кончался.
* * *
Труп Макса был уже официально опознан тем таинственным бесплотным Бревуртом — кто это мог быть? — с которым я говорил по телефону, но Ник твердо решил последний раз увидеть отца. Пока он в молчании сидел в «Хунгарии» с сестрами Лайдон и каждая держала Ника за руку, бросая на него полные сочувствия взгляды, к которым примешивалось, по крайней мере у Лидии, откровенное вожделение, я сделал множество трудных и тщетных звонков в разные так называемые компетентные органы. В результате получил скупое разъяснение, что если тело Бревурта было действительно обнаружено на Лайл-стрит, в чем все, с кем я говорил, похоже, сомневались — «Лайл-Стрит не бомбили, — отвечали мне, — кстати, повторите фамилию», — то скорее всего его отвезли на вокзал Чаринг-Кросс, который в то утро временно превратили в морг. Итак, мы с Ником под ярким весенним солнцем отправились пешком по Уайтхоллу мимо статуи Карла I, заключенной в защитную кабину из оцинкованного железа. По обе стороны высились груды обломков, в которых, будто старьевщики, копались служащие санитарных частей и войск местной обороны. На Стрэнде бившая из водопроводной магистрали вода неуместно вызывала в памяти Версаль. Однако разрушения, хотя и значительные, как ни странно, разочаровывали; улицы выглядели не разрушенными, а перестраиваемыми, словно воплощался в жизнь гигантский план реконструкции. До меня дошло, что я возлагал на воздушную войну слишком большие надежды; то, что нынешние газеты любят называть общественным устройством, оказывается угнетающе прочным.
— Странная вещь, — сказал Ник, — смерть отца. Ты потерял своего — как это выглядело?
— Ужасно. И в то же время испытываешь что-то вроде облегчения.
Мы остановились у небольшой толпы, разглядывавшей образовавшуюся на проезжей части воронку. На дне воронки двое саперов чесали в затылках, над лежавшей на боку, наполовину ушедшей в глину огромной пузатой бомбой.
— Я думал, что мне первому достанется, — продолжал Ник. — Даже представлял, как Макс и бедная мама тащатся поглядеть на окровавленные останки. — Он помолчал. — Не уверен, что смогу посмотреть на него, — сказал он. — Сам добивался, а теперь вот струсил. Ужасно, не правда ли?
— Мы почти пришли, — сказал я.
Он кивнул, все еще продолжая глядеть на саперов, осторожно принявшихся за работу.
— Интересно, что будет, — заметил он, — если эта штука вдруг взорвется.
— То же приходило мне в голову прошлой ночью.
Прошлой ночью.
— Поймем ли, что умираем, — продолжал он свою мысль, — или же просто вспышка и больше ничего?
На вокзале уполномоченный по гражданской обороне направил нас на самую дальнюю платформу, где аккуратными рядами были разложены бесчисленные накрытые брезентом трупы. Сестра в железной каске, опоясанная чем-то вроде патронташа провела нас вдоль рядов. Это была крупная, беспокойно хлопочущая женщина, напомнившая мне Хетти в ее сравнительно молодые годы. По пути она считала про себя и наконец метнулась к одной из покрытых фигур и откинула брезент. На лице Макса сохранилось тревожное выражение, как будто он видел мучительный сон. Метка на лбу от шрапнели была удивительно маленькой и аккуратной, больше похожей на хирургический надрез, чем на рану. Ник неловко опустился на колени и поцеловал отца в щеку; когда поднялся на ноги, я постарался не заметить, как он украдкой вытер губы тыльной стороной ладони.
— Мне надо выпить, — сказал он. — Как думаешь, уцелел ли еще какой-нибудь кабак? — Сестра окинула его суровым неодобрительным взглядом.
Оставшуюся часть дня мы без большого успеха старались напиться. В «Грифоне» было полно народу, обстановка казалась более взвинченной, чем обычно. Куэрелл был там, он подошел и сел к нам за столик Предсказывал разгул анархии и междоусобиц, а следом всеобщую деморализацию. «Подождите, скоро начнут убивать на улицах», — уверял он, рассматривая такую перспективу с явным удовлетворением. Ник не сказал ему о гибели отца. Я не переставал вспоминать о Данни и всякий раз втайне испытывал бурный подъем, тем сильнее, чем меньше соответствовала тому обстановка.
Позднее позвонила Вивьен; она вернулась в Лондон и находилась на Поланд-стрит.
— Как ты узнала, где нас найти? — спросил я.
— Телепатия. Она в крови. У Ника все в порядке?
Державшая трубку рука взмокла от волнения. Хотелось знать, там ли еще Данни; я представлял, как он появляется в гостиной в нижней рубашке, как они с Вивьен, мило беседуя, садятся на софу — ту самую.
— У Ника не все в порядке, — ответил я. — У всех не все в порядке.
Она минуту помолчала.
— Что ты такой веселый, Виктор? Никак мой отец отписал тебе что-то в завещании?
Когда мы с Ником приехали на Поланд-стрит, с ней был Бой, а не Данни. Они уже почти прикончили бутылку шампанского. Бой встал и с непохожей на него неловкостью обнял Ника. У Вивьен были покрасневшие глаза, однако она встретила меня бодрой улыбкой. Как Данни прошлой ночью, приглашающе похлопала рукой по софе. Я отвел взгляд.
— Никак ты покраснел, Виктор? — удивилась она. — Что с тобой?
Бой был полностью облачен в вечерний костюм, если не считать шлепанцев.
— Мозоли, — пожаловался он, поднимая ногу. — Сплошные мучения. Ладно, не важно, всего лишь Би-Би-Си, никто не заметит.
Вскоре появились Лео Розенштейн, сестры Лайдон в сопровождении двух стеснительных молоденьких летчиков и какая-то женщина по имени Белинда, крашеная блондинка со странными фиолетовыми глазами, назвавшаяся близкой подругой Вивьен, хотя я никогда ее раньше не встречал. Задернули светомаскировочные шторы, Бой забыл о Би-Би-Си и достал еще шампанского. Потом кто-то поставил пластинку с джазом, и вечеринка началась. Позднее я натолкнулся в кухне на Лео Розенштейна, поглощенного бессвязной игривой беседой с уже набравшейся белокурой Белиндой. Он одарил меня покровительственной улыбкой, говоря: «Маскелл, ты, должно быть, чувствуешь себя совсем как дома — тут как на ирландских поминках». Еще позднее прибыли новые гости, и я опять попал в лапы Куэрелла, который, зажав меня в углу, принялся распространяться на тему религии. «Да, да, христианство — это религия раба, пешего воина, религия бедного и слабого, но вы, естественно, не считаете их за людей, ты и твои дружки, разумеется, считаете себя „юберменшами“, „сверхчеловеками“». Я слушал его вполуха, кивая или покачивая головой в подходящих местах. Меня интересовало, где Данни — я не переставал думать о нем весь день — и что он делает. Вспоминал его железное податливое плечо, жесткую щетину над верхней губой и ощущал в горле терпкий, отдающий рыбой и древесными опилками вкус его спермы. «Вот я по крайней мере во что-то верю, — пьяно тараща глаза, бормотал мне в лицо Куэрелл. — Во всяком случае, у меня есть вера».
* * *
В ту ночь Данни не пришел домой, и на другую ночь, и на следующую. Я держался сколько мог, потом пошел к Бою. Сначала до него не доходило, что меня беспокоит, и он сказал, чтобы я не волновался, что Данни в этом мире не заблудится и сможет постоять за себя. Потом внимательно посмотрел на меня, расхохотался и по-дружески потрепал по руке. «Бедняга Вик, — сказал он, — тебе еще многому придется учиться; нашему брату такая ревность непозволительна». И когда на следующей неделе я как-то днем увидел Боя в одной постели с Данни, то застыл в дверях, не в силах говорить или думать. Отвернувшийся на бок Данни не видел меня, пока Бой не воскликнул весело: «Что нового, старина?» Данни повернул голову, посмотрел на меня через плечо и сонно улыбнулся, словно давнему знакомому, о котором сохранились смутные, но теплые воспоминания. И тут мне внезапно открылось нечто пугающее, словно распахнулось окошко в обширную, далекую, темную, пустынную долину.
