— Освобождение масс, — врывается из другого разговора, идущего одновременно за тем же столиком. — Маркс и Энгельс.
— Я думаю, что Ведекинд… — громко и смело вмешивается какой-то толстяк, заглушая голоса политиков. Имена и слова. Имена и слова.
— Когда Герцль говорит, что…
— Но Е. П. Якобсен описывает, каким образом…
Щуплый, болезненный на вид юноша за угловым столиком кричит:
— Ницше!
Все вздрагивают и почтительно кивают головами. Они забыли о Ницше! Это недопустимо. Некоторое время они говорят о нем. Потом общий разговор распадается на диалоги — Ибсен Ибсен, Гауптман Гауптман, голоса голоса.
— Вагнер! — предлагает кто-то, но его сразу заглушают.
Здесь можно сидеть, навострив уши, и слушать, как это делает Давид, а потом бежать в библиотеку — искать те имена, которые как нечто само собой разумеющееся назывались в тот вечер. Таков их кружок. Их реторта, в которой все теории, взаимосвязи и смеси проходят испытание. Постепенно становится ясно, кто будет заниматься живописью, кто — писать, кто — философствовать. А кто вообще ничего не хочет добиться в будущем.
Давид не знал, что предпочитает он сам. И по правде сказать, это мало огорчало его. Но приходить сюда вместе с друзьями и Софией было куда лучше, чем сидеть дома. Он восхищался Софией, ее глубокими знаниями, ее интересом ко всему. Свои решения она принимала спокойно, серьезно и без громких слов — по искреннему убеждению. Она стремилась к осуществлению своих идеалов, не боялась ответственности, продолжала заниматься живописью, читать — и всегда оставалась самой собой.
Больше всего он любил ездить с нею в Венский лес. Там они не разговаривали ни об искусстве, ни о политике. Зато много говорили о цветах и растениях. София хорошо знала растительный мир, не путала валериану с калужницей и сосну с елью. Гуляя, она произносила странные, таинственные названия цветов: кошачья лапка, водосбор. Давид обычно бывал невнимателен на уроках естествознания и не видел связи между пыльными гербариями и живой флорой. За городом какой-нибудь синий цветок он так и называл Синим Цветком. Ему, конечно, приходило в голову, что у цветка должно быть какое-нибудь мудреное латинское название, но он его не знал. София же рисовала все цветы и знала их названия.
Часто они просто ходили молча. Такая прогулка была похожа на сон. Однажды София показала ему, как изменяются лепестки розы, от внутреннего до внешнего, и он, вернувшись домой, подошел к фортепиано и, не задумываясь о том, что делает, сочинил короткую мелодию — мелодию розы. София срывала лепесток за лепестком и раскладывала их на камне — верхние лепестки имели ярко выраженную форму сердечка, постепенно они становились круглее, нежнее и меньше. За ними без всякого перехода шли тычинки; странная внутренняя суть розы. Давид видел, как в лепестках варьируется тема сердечка. Все это он выразил в своей мелодии.
Потом, играя ее уже на свежую голову, Давид не мог понять, нравится она ему или нет. Не слишком ли сентиментальна? Он никому не показал ее, даже Софии — так же как не показывал ей и вообще никому свои стихи. Отнести же их по примеру Ханнеса в журнал…
Он хранил стихи в ящике, словно опасную тайну, боясь сам снова увидеть их и, быть может, обнаружить их несовершенство. Туда же он спрятал и сочиненную им мелодию.
В ту весну произошло много событий. В начале апреля София покинула родительский дом, вернее, у нее появился еще один. Этот переезд не был вызван каким-нибудь событием или бурной ссорой, это было спокойное сознание того, что пришло время жить самостоятельно. София уже давно брала уроки живописи и осенью собиралась поступать в академию. Дома же, у матери, по ее словам, ей не хватало тишины и покоя для серьезной работы. Да и лишнего места там для нее тоже не было. Фрау Мельхиор эта затея не нравилась, однако она не возражала. София сняла себе мансарду на Лаимгрубенгассе. Она сильно повзрослела.
В отношениях между Софией и Давидом тоже произошли перемены. Тихо зреющая дружба изменила свой цвет и накал. Их вдруг охватывала неистовая страсть, они целовались почти до исступления и потом испуганно отталкивали друг друга. Конечно, они говорили о любви, читали о ней. Но обнаружить в себе эту незнакомую взрослую, всепоглощающую страсть было страшно. Раньше они обнимались, держались за руки, прикасались друг к другу, целовались, торжественно и серьезно. Теперь же в них словно распустился цветок, непонятный и дикий. Они стали нервными, обидчивыми, иногда раздражительными. Бывало, София вырывалась из его рук, просила его уйти, оставить ее одну, а то… Однажды в конце апреля она выгнала Давида из своей мастерской…
Он, по обыкновению, приходит к ней после школы, чтобы посмотреть, как она работает, и в уголке потихоньку сделать уроки. Потом они могли бы сходить в кафе или просто прогуляться. Насвистывая, он поднимается по лестнице, стучит в дверь. Она открывает, в руке у нее кисть, волосы растрепаны. Глаза блестят, сегодня они у нее больше, чем обычно. Давид снимает ранец и хочет устроиться со своими учебниками, но чувствует — что-то изменилось. Она стоит рядом с мольбертом и ждет его. Он обнимает ее. Они падают на испачканный краской пол, рвут друг на друге одежду, их руки не знают преград, но вдруг София громко вскрикивает, отталкивает его, гонит прочь.
— Нет, Давид! Нет! Ты должен уйти. Уходи!
Давид в растерянности встает, ему стыдно, он гладит ее по плечу, просит прощения.
— Уходи!
— Я не хотел…
— Не говори чепухи! — Лицо у нее дергается, она не смотрит на него. — Вообще ничего не говори! Уходи! И не возвращайся, пока я не позову.
Проходит ужасная неделя, налитая свинцовой тяжестью. К тому же отец с матерью убеждаются в том, что они подозревали с самого Рождества: Давид вовсе не ходит каждый день к Ханнесу Шахлю; у их сына и наследника есть какие-то тайны; этого они не ждали, совершенно не ждали. Так где же ты каждый день пропадаешь, молодой человек? Адвокат Шахль с супругой тоже не знают, где и когда находится их отпрыск; школьные дневники Ханнеса и Давида ужасны. Пока ты живешь под этой крышей, молодой человек, ты должен… — младшая сестра Мира наверняка выследила его и наябедничала родителям — она в таком возрасте. Рассказала о друзьях, которые собираются в кафе, и о том, что Давид проводит время в их сомнительном обществе… Правда, о Софии она не знает ничего. Но что это меняет? Среди бела дня Давида терзают кошмары почище ночных: он больше никогда не увидит Софию, его жизнь разбита, все кончено! Отец произносит перед ним длинную речь, но не наказывает его. Он только говорит, мягко, спокойно, беспомощно. В Давиде просыпается слабое презрение к отцу — да здравствует Революция! Каким-то образом ему удается успокоить родителей, убедить их, что он исправится. Он бродит по улицам, не в силах видеть сейчас ни Ханнеса, ни прочих друзей. Дни — светлые весенние дни — становятся серыми, как свинец. Он думает о Софии, о том, как ее тело таяло в его объятиях, и краснеет, краснеет и бледнеет от стыда, счастья и горя.
Апрель подходит к концу. Наступает Первое мая, и вместе с ним начинается летняя жара, которая уже с утра плащом окутывает Вену. Днем жара становится невыносимой. Занятия в гимназии не приносят радости. В соответствии с правилами, во всех классах на окна вешают шторы, дабы прекрасная погода не соблазняла учеников, толкая их на подрыв общественных устоев, — так празднуют в гимназии приход лета.
Давид страдает. Но когда он последним покидает гимназию, ни с кем не разговаривая и невразумительно бурча в ответ на приглашение Ханнеса пойти вместе домой, София вдруг оказывается у ворот. Открыто, не смущаясь, она ждет его. Давид останавливается перед ней и молчит. Мальчики замечают их и смеются, но Ханнесу удается увести мальчиков с собой. Давид и София остаются одни. Она не смотрит на него. Он не смеет прикоснуться к ней.
— Пойдешь в парк на праздник, сегодня Первое мая? — Верно, они собирались… Он идет рядом с ней, по-прежнему не говоря ни слова.
Жарко. В парках и на улицах ощущается какая-то нервозность, лица у людей блестят от пота — эта внезапная удушливая жара раздражает и утомляет. Жизнь лихорадочно подгоняет людей. Лето, спешите жить.
Давид и София идут вдоль канала. Они не решаются взяться за руки — Давид боится, что кто-нибудь может их увидеть.
— Кто же? — удивляется она, но, поняв, что он просто не хочет, делает вид, что ей это безразлично.
Однако, когда они нечаянно касаются друг друга, в них словно гремят раскаты грома. Их лица пылают не только от жары. Один раз София пытается поцеловать его, но они тут же отшатываются друг от друга. По ее лицу пробегает дрожь. Она все время смотрит только в землю.
Они подходят к площадке, там гремит духовая музыка и произносят речи. В кафе на открытом воздухе пьют пиво. В празднике тоже ощущается что-то лихорадочное, ораторы как будто предчувствуют в удушливом воздухе скорую революцию. Предчувствует ее и публика, в небо летят шапки и ликующие крики. Звучит песня.
