Там, в толпе, Давид осмеливается взять Софию за руку. С той минуты, как они пришли сюда, они не обменялись ни словом, даже не взглянули друг на друга. Но теперь она вкладывает свою руку в его — или наоборот? Руки у них горячие и влажные, Давид чувствует затвердевшие бугорки у нее на ладони. Работа оставила на ее руке свои следы. Давид вдруг представляет себе, как эта рука прикасается к вещам, держит кисть, карандаш, книгу, утюг. Расчесывает щеткой волосы. Теперь она держит его руку.
В сумерках на помост выходит хрупкая женщина средних лет. Она рассказывает о женском движении. И происходит чудо: она говорит так, что пьющие пиво изнуренные и утомленные жарой рабочие умолкают и выглядят пристыженными. Она говорит о героинях борьбы, называет громкие имена: Луиза Мишель, Эмма Голдман, Роза Люксембург. Нервное покашливание среди бородатых членов комитета по устройству праздника свидетельствует о том, что им это не по душе, но она их не слышит.
— Розу Люксембург, — говорит она, — то и дело бросают в тюрьму за ее революционную деятельность. А мы? Что делаем мы? — Атмосфера вдруг накаляется, слушатели уже не шумят, они восхищены и серьезны. Подходят все новые люди, привлеченные внезапно притихшей толпой, публика шикает на музыкантов.
Докладчица рассказывает о Розе Люксембург, и та предстает перед слушателями как живая, в очках, прихрамывающая, с вечной пачкой газет и бумаг в сумке…
— Слабая женщина, всего только женщина, скажете вы, господа. — Смех. — Но внешность, как всегда, обманчива.
Давид бросает взгляд на Софию — глаза у нее блестят, она зачарована, как и он сам. Но теперь они крепко держатся за руки и ни на секунду не забывают об этом. В середине рассказа о Розе Люксембург и рабочем движении в Германии София вдруг поднимает голову и смотрит Давиду в глаза. С силой стискивает его руку. Он вздрагивает — глаза у нее неестественно большие и черные, зрачки расширены. А у него?.. Давид понимает, что его глаза ничем не отличаются от глаз Софии. Неожиданно они уходят. Уходят в самый разгар аплодисментов и ликования, они спешат мимо духового оркестра, мимо желтых фонарей кафе, через темный парк, под деревьями, уже тяжелыми от листвы. Они почти бегут по улицам, заполненным возбужденными, смеющимися людьми. Они так и держатся за руки, понимая, что не могут отпустить друг друга, понимая, что не могут поехать на трамвае, потому что свет в вагоне все испортит.
Они бегут до самой Лаимгрубенгассе.
Наконец они в мансарде Софии. Дверь за ними захлопывается. София срывает с себя пальто и бросает его на комод. Потом открывает окно. Здесь, наверху, очень жарко, солнце нагрело крышу. Давид подходит к окну, у которого стоит София, и обнимает ее.
Пока они целуются, Софии кажется, что все вокруг словно растет, становится огромным — его тело, вещи, воздух и темнота. Но прежде всего сам Давид, которого она обнимает. Она дует ему в ухо, и его голова бессильно поникает, он всхлипывает. И она понимает…
Они стоят в темноте, в шаге друг от друга. Потом начинают раздеваться.
— Ты такая горячая, — шепчет он, когда они уже лежат в постели. Нежность ее кожи сводит его с ума. Сначала они только обнимают друг друга. Она испугана, ее желание нестерпимо, ей трудно дышать. Он нежно целует ее лицо. Ему тоже, наверное, страшновато…
Она тихонько отталкивает его от себя. Он становится в кровати на колени.
Розу Люксембург то и дело бросают в тюрьму за ее революционную деятельность, храбро думает София.
— Иди ко мне, — шепчет она.
Он судорожно сглатывает. София видит, что кровь отхлынула у него от лица. Она тоже очень бледна.
— Иди же, — выдыхает она.
Он проникает в нее. Она слабо вскрикивает, глаза у нее зажмурены. Потом он прижимается лицом к ее шее.
А дальше будто большая волна поднималась и замирала, поднималась и замирала. Вначале они растерялись, не зная, можно ли ей довериться. Но постепенно их движения становились более уверенными, каждый ощущал, что сейчас происходит с другим, София обхватила Давида руками и вся обвилась вокруг него, она дышала в такт его дыханию.
В этом дыхании — вся ее воля и желание, Давид их слышит, чувствует, ее желание еще сильней, чем его. Он проникает в нее еще глубже; на мгновение ему видно ее лицо, оно расплывается, словно она плачет. Она цепляется за него и вскрикивает коротко и жалобно; раньше он не понимал, как она красива. Они ощупью ищут дорогу, у них нет опыта, и потому открытие увлекает их за собой. Как это просто — он удивлен, до чего же все просто. Теперь она еще крепче держит его. Она похожа на богиню. Он всхлипывает.
Потом они долго лежат, все еще сплетясь друг с другом, она смотрит на его лицо, оно осунулось, в чертах появилось что-то новое. Она запускает руки в его вьющиеся волосы.
В ту ночь еще два раза они были морем, бьющимся о берег, волной, поднимающейся и замирающей в солнечном свете. И в водопаде света между землей и морем они видели ребенка с поднятыми руками.
Еще два раза. Потом наступило утро, и с утром пришел дождь. Вода журча бежала по крыше. Вдали гремел гром. Серый утренний свет скользнул в комнату. Они засыпали и просыпались, сон и явь смешались друг с другом, с шумом дождя и с горячими, пронзительными воспоминаниями этой ночи, еще такой близкой. Уже сквозь дрему Давид с удивлением спросил у Софии, почему здесь пахнет землей.
Землей? — пробормотала она. И в самом деле пахло землей. Это был свежий и теплый аромат почвы.
Да, ты прав, прошептала она.
Но откуда же здесь земля, здесь, в городе?
Ничего странного, сонно ответила София. Все это — она прикоснулась к балке у них над головой — давно отсырело и прогнило. Это тоже земля.
Она погладила его по животу. Он лежал, слушая журчание воды, вдыхал аромат дождя, почвы. И их самих.
К тому же на окне горшки с цветами…
Но… начал он.
Не говори ничего, сказала она. Спи.
Ее тело заполнила горячая сытая темнота. Сейчас ей хотелось тишины. Он послушно лег поудобней, уткнувшись лицом ей в шею.
А за окном с земли, с полей поднялась новая дождевая туча и легкими, нежными волнами накрыла город. Дождь стучал по крыше, Давид слушал этот мягкий стук, слушал и сливался с ним. Он вздохнул.
И вместе с дождем пришел сон.
* * *
Вокруг нас всегда стоит тишина. Никто и ничто не нарушает ее. Ни голоса, ни слова. Я черпаю из темного колодца моего детства и даю тебе напиться.
Ты — ответ на вопрос, о котором я даже не знал.
* * *
Той весной все изменилось. Таинственная встреча, необъяснимая связь, начавшаяся в Ишле почти три года назад между двумя детьми, даже не понимавшими, что именно началось тогда между ними и чем могло кончиться, теперь обрело название. Преобразило их. За короткое время они оба совершенно изменились. После той ночи они почти не показывались в кафе среди друзей, они забыли обо всем — о струнном квартете, об уроках живописи, о театре, о походах в галереи и — последнее относится к Давиду — о школьных занятиях и домашних заданиях. Они упивались друг другом, любили друг друга до изнеможения, до бессилия, но были счастливы. Когда Ханнес однажды мягко, по-братски призвал Давида к умеренности (Давид отстал по некоторым предметам, и Ханнес, понимая, чем это может кончиться, беспокоился за друга), Давид разразился счастливыми слезами. Он был счастлив и плакал потому, что его чувства не поддавались никакой логике. Вытирая слезы, он пытался объяснить Ханнесу, что не надо за него тревожиться — он боготворит Софию, и он обрел поэзию в живой жизни, нашел то, что Поэт в Wiederfmden назвал «meiner Freuden susser, lieber Widerpart!»[19] (года два назад Давида и Ханнеса смущало понятие «любимый враг», они считали его слишком смелым). Теперь же Ханнес — поэт! — неправильно понял Давида.
— Но ведь это всего лишь девушка, — осторожно сказал Ханнес, сам уже познавший не одну девушку.
— Всего лишь?
— Да. В мире их полно. Я с большим уважением отношусь к Софии… но вы же все равно не можете пожениться.
— Я об этом и не говорю. Мы уже… — Голос изменил Давиду, что оказалось кстати, а то бы он произнес что-нибудь очень высокопарное. Вместо этого он просто сказал: — Ханнес, по-моему, ты меня не понял.
— Я только имел в виду… Давид, будь осторожней, не позволяй чувствам руководить вами. Вы еще слишком молоды… мы все слишком молоды… ты просто безумец…
— Ничего подобного я не слышал со времен ротмистра Риндебрадена.
— Жизнь имеет и практические стороны, Давид. Прислушайся к моим словам. Я не хочу омрачать вашего счастья, но вы должны понять, ведь вы считаете себя радикалами… По-моему, ты просто сошел с ума.
— В таком случае это самое приятное из всего, что со мной было.
— Мир отнюдь не таков, каким его нам представляет поэзия. Счастье не может длиться вечно. Поверь мне. Ведь я пытаюсь писать стихи.
