Упоминание книги, да к тому же еще автора, не известного собеседнику, просто взбесило вице-президента. Гад, он вечно претендует на интеллектуальное превосходство, этот Стенли, – тут вам и философ, и историк, и даже как бы высоколобый литератор! Руководство корпорацией для него – второстепенное дело, главное – это высокие предметы, генеалогия, видите ли, аристократ нашелся, реконструкция прошлого! Бламсдейл уже не мог сдерживаться.
– Я не удивлюсь, господин Президент, если в недалеком будущем на заседании Совета будет поднят вопрос о вашем руководстве. Современный финансовый мир – это слишком сложная структура, и мы не можем себе позволить иметь на вершине пирамиды безответственного, если не… не вполне… вот именно, человека!
Стенли хохотнул:
– Не вполне, это верно! Вполне не вполне!
Норману тут показалось, что он зашел слишком далеко.
– Ну, это просто то, что я недавно слышал о тебе. Как старый друг и близкий родственник я просто хотел тебя предупредить об этих далеко не безвредных слухах. Не забывай, мы все под огромным увеличительным стеклом!
– Норман! – вскричал Стенли.
– Да, сэр, мы под огромным увеличительным стеклом! – провизжал вице; на долю секунды его глаза выкатились из орбит, словно фотолинзы.
– Под огромным? – с восторгом воскликнул президент. – Хочется верить, что это так.
Он что-то другое имеет в виду, подумал Норман и продолжил:
– Стенли, я на десять лет моложе тебя, мы принадлежим к разным поколениям американцев, но я все-таки сын любимой кузины твоей матери!
Стенли важно поднял указательный палец:
– Тетя Дебора была в отличной форме, когда она тебя родила.
Норман отмахнулся от этой фразы, как от надоедли-вой мухи:
– Не прерывай меня, пожалуйста! У меня осталось всего пять минут, а мне еще нужно поговорить с тобой об одной важной вещи. Вернее, не о вещи, а о личности. Да, я настаиваю, о личности! Я хочу тебе сказать одну вещь об одной личности. Да, Стенли, я говорю о Марджори! Марджори – это не только красивая девушка моего поколения, она самая чувствительная и деликатная личность из всех на моем пути! И я хотел бы подчеркнуть, Стенли, что ты относишься плохо к своей жене, дорогой друг. На днях она вернулась из госпиталя в слезах. Она жаловалась, что ты окатил ее ушатом холодной воды, то есть «повернул к ней холодное плечо»[148] по-нашему. Она пыталась к тебе от всей души, а ты ей ответил своей обычной иронией. Ирония в ответ на жалость, Стенли, это нехорошо. Не так ты должен относиться к матери своих детей. Стенли, только наша дружба и родственные связи позволяют мне поднять этот вопрос. В глубине души я мечтаю о том, чтобы наш клан Корбахов—Бламсдейлов стал воплощением любви и гармонии, Стенли!
Президент теперь внимательно смотрел на своего вице. Оказывается, он не такой уж зануда. Спит с моей женой и мечтает о семейной гармонии. Может быть, он тоже «не вполне»? Или его так ободрила специфика моей операции? Эта мысль совсем не понравилась президенту. Он чувствовал, что начинает рычать. Сейчас покажу ему настоящий львиный рык Ассурбанипала и Навуходоносора. Рык начался на низкой ноте, как будто из самых глубин древности. С каждой секундой он набирал мощь, словно в палате разогревал турбину истребитель «томкэт»: «А ну пошел отсюда вон, мошенник!» Не успел этот гром улечься, как комната была пуста. Ну, вот теперь они, гады, видят, что лев еще жив. Он растянулся на кровати и положил себе на нос том Рабле, открытый на сцене битвы с силами короля Пикрошоля. Боже, согрей меня своим увеличительным стеклом, но только не обожги меня, плиз, Создатель!
Следующие визитеры были намного приятнее. Явились Алекс Корбах и наша собственная дочь от музы кино Нора Мансур.
Отец давно уже узнал, что у Хеджи начался серьезный роман с представителем российских Корбахов. Он ничего не имел против. Родство было все-таки настолько дальним, что при всем желании эту любовь нельзя было назвать инцестом, милостивые государи. Помимо всего прочего, ему не нравился законный муж Норы. Он знал об этом изощренном парижанине, очевидно, больше, чем его дочь. Едва только новобрачные явились в «Галифакс фарм» семь лет назад, он заказал резюме на юношу в одном высококвалифицированном частном агентстве.
Омар принадлежал к большому и очень богатому семейству ливанских аристократов. Частично мусульмане, частично христиане, эти люди считали себя не арабами, а финикийцами, претендуя на то, что их корни уходят к полумифическим купцам и мореходам древнего мира. Это нормально, хотите быть финикийцами, будьте ими. Хуже то, что Омар весьма сомнительно завязан с самыми экстремистскими силами ближневосточной политики. Ходили даже слухи (неподтвержденные), что он под омерзительным ном-де-гер[149] «Путак» руководил маленькой частной армией во время бейрутской бойни. Стенли Корбах, конечно, не собирался обнародовать свои сведения об этом смуглом и стройном человеке, похожем на мужскую модель с рекламных листов «Нью-Йорк таймс мэгэзин», однако вы, милостивый государь, конечно, можете оставить за собой право на получение дополнительной информации.
Заботливый отец пронюхал даже то, что Нора и Омар впервые появились вместе в конце семидесятых в Париже на одной из левых богемных вечеринок, участники которых многозначительно умолкали, если произносилось имя L’Action Direct.[150] Конечно, он видел, что возлюбленная дочь после берклийских истерик целиком погрузилась в археологию, однако он знал также, что Хеджи до сих пор при слове «движение» начинает слегка задыхаться.
Ему доложили, что на следующий день после той вечеринки произошло удивительное совпадение: молодые люди встретились на борту самолета Эль-Ал курсом на Израиль. Сама судьба, казалось, направляла их передвижения. Омар поселился в тель-авивском «Хилтоне», в то время как Нора устроилась в археологическом лагере возле Ашкелона, то есть всего лишь в тридцати милях. Зная Нору, читатель может легко представить развитие событий. Все это понятно, думал Стенли, перелистывая рапорт агентов, непонятно только, почему они поженились. Не выполнял ли он задание по проникновению в корпорацию?
Корбаху не нравился Мансур. Не нравилось, как зять смотрит на него через стол или на поле для гольфа с довольно наглым выражением на хорошеньком лице, как будто у него тоже есть досье на тестя. Сквозь галантные манеры парижанина у него иной раз проглядывало странное выражение неоспоримого превосходства, довольно типичного для больших людей Ближнего Востока. Они смотрят на тебя так, словно владеют ключом к какой-то мистической безжалостной силе, способной когда-нибудь разнести на клочки «неверный Запад». Самое же неприятное состояло в том, что Стенли почему-то никак не мог себе представить, как Хеджи спит (или спала) с этим парнем. Зато он мог легко и одобрительно представить себе, как Хеджи спит с Сашей. Что может быть естественней? Трахайтесь, ребята, в свое удовольствие!
– Ну, как вы тут раблезианствуете, Ваше Величество Пантагрюэль? – такими словами Саша приветствовал Стенли.
– Вашими молитвами, Ваше Величество Король Шутов! – так ответствовал супер-Корб.
Нора впервые видела их вместе. Как вам это нравится, ребята пылают друг к другу симпатией! Когда они умудрились так подружиться? Она не знала, что за три года, истекших с начала их романа, Стенли и Алекс неоднократно встречались в Эл-Эй и проводили часы, обсуждая Данте, Рабле, Иосифа Флавия, Овидия, Римскую империю и маленькую Иудею с ее странной упорной борьбой против победоносных легионов; обсуждая также суть иудаизма – следует ли ему всегда быть таким суровым и отреченным от благ земных, как во времена Школы Йавне? – обсуждая также Иоанна Крестителя и омовения ранних ессеев…[151]
Называть ли нам и прочие темы их дискуссий, Теофил? Изволь, называем: Нью-Йорк как «новый Рим», с его ордами варваров, ежедневно штурмующих город сверхпотребления; Москва как «новый Рим» в социалистическом варианте, с его собственными варварами, жаждущими потреблять, но стоящими пока что в полуголодных очередях; закат империй и закат Земли как таковой – ведь не вечно же она будет существовать; время как ловушка для смертных и путешествия за пределами этой ловушки под влиянием некоторых субстанций; воздушное пространство – всегда ли будет у нас достаточно воздуха и смогут ли люди на внеземных колониях производить воздух и удерживать его вокруг себя; ветер, этот сказочный Божий дар, без которого не возникло бы лирической поэзии – стало быть, на внеземных колониях не будет поэзии? – парусный спорт – побьем ли мы в следующем сезоне проклятых австралийцев? советская одержимость спортом как манифестация комплекса неполноценности; русские евреи, которые помогли раздуть революцию 1917 года, чтобы стать ее самой желанной жертвой, – вот уж поистине иудейский способ творить историю! Пастернак, кто стал более русским, чем все русские, кто со своей «высокой болезнью» выразил тонкие эмоции русских по поводу их земли и родни, кто в отступничестве от веры отцов, как Иосиф Флавий, призывал к ассимиляции среди главного народа, за что и был всенародно высечен у столба? Тема этнической чистоты и смешанных браков – почему израильские ревнители чистоты так упорно настаивают на том, что евреем может быть только тот, у кого мать еврейка, – не рождает ли это какой-то глубокой двусмысленности, а также учитывая шумерское происхождение прародителя Авраама и всех ханаанцев, амаликетян, аммонитов, филистимлян, греков и римлян, среди которых так долго приходилось жить нашему народу, включая и матерей наших? По крови ли был избран наш народ или по вере в единого Господа? Единый Всемогущий Невидимый и Непроизносимый Бог непостижим для смертных, и не потому ли человечество во все времена старалось гуманизировать эту идею в виде сонма языческих богов, а потом в виде пророков и святых; человек – это жертвенный ягненок Вселенной, и, чтобы ободрить нас, Господь послал нам свое воплощение, Иисуса Христа, показывая, что Он с нами проходит через наши муки. Разве не Божье творение все эти человекоподобные образы языческой мифологии? Олимпийский сонм – это карнавальная поэзия, что помогает человеку держаться; монстры мифологии, как они прекрасны в контексте мирового амфитеатра, и что был бы Геракл без Лернейской гидры и Трехглавого Цербера; юмор и смех как ценнейшие Божественные дары человеческой расе, без которых мы все обречены были бы превратиться в мрачных саморазрушительных идиотов; секс, который как бы прямо адресуется к первородному греху, а между тем содержит в себе священные воспарения и утешения; вино, что было дано нам как еще одно священное утешение (шампанское «Клико»), однако загрязнено было Нечистым и стало проклятьем («Столичная» водка)… Что еще?
