В тесном номере было не протолкнуться от вещей Гогарти — пухлые чемоданы, карты, глянцевые брошюры с рекламой экскурсий с дельфинами и походов на яхтах. А может, предложила Милли, просто отдохнуть несколько дней и вернуться домой, или поехать на автобусе в Майами, славный город ее любимых мифических «Золотых девочек». Или попробовать сыграть в мини-гольф в Сент-Пите?
Эйдин вышла в ванную почистить зубы, а вернувшись, выключила лампу у кровати и, забравшись под покрывало, сказала:
— Мы сюда не в гольф играть приехали.
* * *
Трехколесный велосипед перед дверью квартиры 208, Виктори-Тауэрс — огромный трехэтажный комплекс у забитой машинами автострады — не слишком обнадежил. Если Феннинги здесь когда-то и жили, думает Милли, то уже давно съехали. Так и вышло: новые жильцы отправляют их на первый этаж, к управдому.
Гас Спаркс (судя по табличке рядом с сетчатой дверью) встречает обеих Гогарти в консервативном наряде, будто в гольф собрался играть: отглаженные бежевые брюки, свежевыстиранная белоснежная футболка-поло, две из трех пуговиц на ней застегнуты. На ногах у него кожаные сандалии, и ногти на ногах аккуратно подстрижены. Вот в «Россдейле» Милли просто тошно было смотреть на ноги некоторых стариков — шишковатые, все в пятнах, цветом и текстурой напоминающих вываренную на пару цветную капусту, или, хуже того, каких-то диких багрово-черных оттенков, а ногти грязно-желтые, словно от никотина.
— Привет, — говорит Спаркс.
Милли откашливается, но тут внезапно на нее нападает неудержимый приступ чихания.
— Боже ты мой, — говорит Спаркс, а затем вежливо прибавляет «будьте здоровы» — четыре раза подряд.
— Прошу прощения, — говорит Милли, выуживает из сумки длинный кусок мятой туалетной бумаги, похожий на ленту серпантина, и прикладывает к своим старческим слезящимся глазам. — Ужасно! Это все американские кондиционеры.
— Что ж, — говорит он, — от имени всей Америки приношу извинения.
Спаркс улыбается. У него доброе лицо, узкое, на удивление никаких брылей, и при этом открытое, как бескрайняя равнина, а еще в нем чувствуется что-то ранимое и одинокое — словно он много страдал, но зла ни на кого не держит.
— Откуда вы, леди?
Несмотря на возраст — а он по меньшей мере года на три-четыре старше Милли, — глаза у Спаркса ясные, блестящие, зеленые. Милли вытирает нос, надеясь, что на нем не осталось ничего постороннего, и представляет их с Эйдин как туристок из Ирландии.
— Мы подумали, что вы сможете что-нибудь рассказать о нашей знакомой — она когда-то жила здесь.
— Буду рад помочь. — И, будто опасаясь их разочаровать, Спаркс добавляет: — Если сумею, конечно. Заходите, что же вы? Заходите.
Он придерживает перед обеими Гогарти дверь, тут же подходит к настенному кондиционеру и выключает его. Когда гудение затихает, все трое остаются стоять в неловком молчании.
Жилище Гаса Спаркса представляет собой аккуратную, скромную студию, обставленную по-холостяцки: два казенных кресла с деревянными спинками, неуклюжий журнальный столик в колониальном стиле, заваленный высоченными стопками книг (на первый взгляд, в основном биографиями президентов и военных деятелей), маленький телевизор, включенный негромко, словно не столько ради местных новостей, которые как раз сейчас в эфире, сколько просто для компании. Милли и сама так делает — впрочем, она тут же вспоминает, что Сильвия Феннинг лишила ее и этого маленького удовольствия.
В дальнем конце комнаты стоит двуспальная кровать без спинок и подголовника, но уже аккуратнейшим образом заправленная. Милли вспоминает своего Питера: тот ни разу в жизни не заправлял постель. А у Спаркса простыни и покрывало туго натянуты на матрас, словно в ожидании утреннего обхода в казарме. Из открытой кухни, похожей на корабельный камбуз, доносится яростное шипение работающей кофе-машины.
— Вот, присаживайтесь. Прошу. — Гас смахивает с диванчика сложенную газету. — Я как раз кофе варил. Принести вам чашечку?
— О нет, не стоит беспокойства, правда? — Милли оглядывается на Эйдин, но внучкино лицо не выражает никаких чувств.
— Какое же это беспокойство. По сравнению с забитыми раковинами у жильцов это одно удовольствие.
Милли чувствует, что краснеет, и гадает про себя, так ли это заметно со стороны, как бывало, например, во время самых ужасных приливов в те годы, когда у нее началась менопауза. Тогда все тело вдруг, ни с того ни с сего, просто воспламенялось изнутри, хоть окно открывай, хоть кофту снимай — ничего не помогало. Со временем она поняла, что этому огню нужно просто дать перегореть.
— Хвастаться нескромно, но я делаю вполне приличный кофе.
— Что ж, тогда это было бы прекрасно, правда, птенчик? Тебе пора бы попробовать кофе.
— Я уже пробовала. — От этих слов так и искрит враждебностью. — Я не маленькая.
Гас приходит на помощь.
— Сколько же тебе лет?
— Шестнадцать.
— Она у меня замечательная, — говорит Милли.
— Разумеется, — отвечает Гас. — И я вижу, что ей очень повезло в жизни.
И это, вне всяких сомнений, в адрес Милли Гогарти.
* * *
За кофе Гас рассказывает, что он профессиональный военный и всю жизнь провел в разъездах — Германия, Нью-Джерси, Окинава, Кэмп-Пендлтон, — прежде чем осесть здесь, можно сказать, в родных местах. Ни о жене, ни о детях не упоминает, только о брате: брат у него бывший полицейский, «живет по соседству, в Сент-Пите». Вся эта биография занимает времени не больше, чем требуется Милли и Эйдин, чтобы добавить в кофе молоко и сахар и перемешать. Говорит Гас рублеными фразами, четко, словно по списку, хотя слегка смущаясь. При этом в его сжатой речи ощущается обаяние скромности. Закончив, он вопросительно переводит взгляд своих мягких глаз на Милли Гогарти. Ну, ей-то краткость органически не свойственна, тем более когда дело доходит до истории, да к тому же ее собственной!
Милли начинает издалека: с того дня, когда двадцатилетней девушкой встретила на автобусной остановке своего Питера, и как они разговорились в автобусе, да так, что Питер пропустил свою остановку. О, как они смеялись потом! Оказалось, что он вдовец, и на втором свидании он показал ей карточку своего сына, милого, пухлого, глазастого мальчугана, оставшегося без матери. Когда Питер и Милли поженились, они купили дом в Дун-Лаэре, думая, что у них будут еще дети. Чуть поколебавшись (призрак давней боли при воспоминании об умершем ребенке все еще дает себя знать), Милли все же рассказывает Гасу Спарксу, совершенно постороннему человеку, о том, о чем раньше не рассказывала никому: о малышке Морин. Она сама не знает почему — просто интуитивно чувствует, что он добрый человек.
— Это было жуткое время, — говорит Милли. — Жутчайшее.
— Ой, бабушка, а я даже и не знала, — говорит Эйдин. — Какой ужас.
— Да, ужас, — говорит Милли, обращаясь к Гасу. — Но я, кажется, уже до смерти вам надоела своей болтовней.
— Нет, — говорит Спаркс. — Нисколько. Сидите и рассказывайте хоть весь день.
Милли подносит ко рту большую кружку с кофе, чтобы скрыть румянец, который, как она чувствует, снова заливает ей лицо.
— Мы хотели у вас кое-что спросить, — говорит Эйдин. — Может, скажем уже, зачем пришли, бабушка?
— Ах да, — говорит Гас. — Здесь живет кто-то из ваших знакомых?
— Раньше жила. Женщина по имени Сильвия Феннинг, — говорит Милли и внимательно смотрит на него, стараясь угадать, говорит ему о чем-нибудь это имя или нет.
— Хм. — Он прикрывает глаза. — Нет. Не припоминаю. А фотографии у вас нет?
— Нет, — отвечает Милли.
— Но вы думаете, что она жила здесь?
— Да, но не знаем точно когда, — говорит Милли, в очередной раз понимая, что почти ничего не знает о женщине, с которой провела столько времени вместе. Нужно было больше слушать. И вообще стоит быть повнимательнее. — Она говорила, что вначале какое-то время путешествовала — до того, как приехала в Дублин. Может быть, месяцев шесть назад? Десять? Или год?
