— Не то чтобы я имел что-либо против машин, — объяснял он Роузи. — Некоторые мне даже нравятся. В машине я лишился девственности.
— В «жаворонке», — ответил Пирс. — Давно забытая модель. Думаю, такая удача выпала немногим.
— Ты собираешься получить права?
— Приложу все усилия. У меня уже есть временное удостоверение ученика. Третье в моей жизни. У остальных срок прошел еще до того, как я научился ездить.
— А, ну да. Вэл тебя подвозила. Чтобы ты получил это удостоверение.
— Было довольно забавно, — заметил Пирс. — Дюжина подростков, вдова, лишенная опоры, и я.
— И что, сдал экзамен?
— А, это самое интересное. Тебе задают десять вопросов, и все, что нужно, — это правильно ответить на восемь. Всего лишь восемь. Это значит: ты можешь и не знать, что красный восьмиугольник означает «Стоп», а не «Берегись», но тебе все равно разрешат сесть за руль.
— Ну, это же все знают, — сказала Роузи, проезжая через широкую развязку на поворот к Блэкбери-откосу.
Знак приказывал: «Уклон». Интересно, подумал Пирс, как Роузи будет Уклоняться? И от чего? Есть какие-нибудь правила? Об этом в справочнике ничего не говорилось. Наверное, опять что-нибудь очень легкое. Всем известное.
— Я видела сегодня Бони, — сказала Роузи.
— Как он?
— Ну… Скоро вернется домой.
— Он уже не больной, — сказала Сэм.
— Это хорошо, — откликнулся Пирс.
— Ну… — В тоне Роузи прозвучало предупреждение, и Пирс больше не задавал вопросов.
Они въехали на мостик через дремотную летнюю реку и услышали далеко внизу бормотание зыби.
— Как его увидишь, — сказал Пирс, — передай, что я нашел кое-что интересное. Не то чтобы удивительное, — предупредил он. — Но. У Крафта было несколько неплохих книг.
— Охотно верю.
Он рассказал ей о Hypnerotomachia Poliphili.
— Чего? — воскликнула Роузи сердито, не то удивленно. — Ничего себе.
— Скажи еще раз, — засмеялась Сэм. Пирс произнес название по частям:
— Hypn. Eroto. Machia. Poliphili. Что значит: Сон. Любовь. Борьба. Полифила. А можно и так: Любовные Борения Полифила во Сне. Hypnerotomachia Poliphili. — Взглянув на Сэм, он засмеялся вместе с ней. — Без сомнения, один из величайших образчиков странных и неудобочитаемых книг всех времен и народов.
— Но ты же прочитал.
— Скажем так, заглядывал. Необычайно ценится первое издание с иллюстрациями Боттичелли.[354] Но у Крафта — другое.
— А.
— Но все равно — это прекрасное издание шестнадцатого века с гравюрами по дереву. Очень странными гравюрами, я тебе скажу. Великие времена очень странных иллюстраций!
Они остановились на Ривер-стрит, возле универмага на углу Хилл-стрит, чуть ниже библиотеки, а за Хилл-стрит и была улица, на которой жил Пирс.
— Ценная? — спросила Роузи.
— Да.
— Но не то, что…
— Нет. Не оно.
Маленькая красная «гадюка», вихляя, пыталась припарковаться напротив библиотеки. Ее кузов был покрыт вмятинами, частью загрунтованными, что выдавало привычку к столкновениям. Наконец она пристроилась на стоянку, только длинный багажник немного выпирал.
— Еще скажи, — велела Сэм.
— Hypnerotomachia Poliphili — повторил Пирс.
Из машины вылезла длинноногая женщина с темными, небрежно забранными волосами; она, показалось Пирсу, обратила внимание на их фургон — и не стала обращать внимание.
— Знаешь, — повернулся Пирс к Роузи, — раньше я думал, что она — это ты.
— Знаю.
— Ну, то есть я подумал, что она — мама Сэм, и. Потому что.
— Да.
Какое-то время он думал, что эта темноволосая женщина — Роз Райдер, которая как раз вытаскивала из багажника большую сумку и вскидывала ее на голое загоревшее плечо, — и есть мама Сэм, что именно она — почти-бывшая-жена Майка Мучо, к которой так страстно привязан его старый друг Споффорд: она, а не рыжая Роузи, что сидит с ним сейчас. Роз Райдер пересекла улицу и направилась к библиотеке — Пирс наслаждался, глядя на ее легкую кошачью походку.
— Ой. Это же Роз, — показывая пальчиком, сказала Сэм. — А где же папа?
— Не знаю, милая. Может, на работе.
— А они все еще, — спросил Пирс.
Отец Сэм, Майк, был к тому же любовником Роз Райдер, что еще больше запутало Пирса.
— Не знаю, — ответила Роузи не без резкости. — Думаю, уже почти все кончено.
— Хм, — задумчиво сказал Пирс.
— Выйдешь здесь или тебя до дверей довезти? — спросила Роузи.
Пирс открыл тяжелую дверь автомобиля, и она с ужасающим скрипом проехала по тротуару.
— Когда я прошлый раз разговаривал, она была очень даже, — сказал Пирс, вытаскивая сумки. — Мне показалось — и хотелось бы знать, что бы она сделала, если бы я.
— Думаю, — сказала Роузи, — она на что угодно пойдет, если к ней подход найти.
— Все, что угодно? — Пирс сделал вид, будто шокирован и поражен. — Все, что угодно?
Роузи намеренно включила первую передачу и жестом попросила Пирса закрыть дверь. Дверные петли застонали и заскрипели, прежде чем захлопнуться с глухим ударом, который должен был подчеркивать надежность и ценность машины.
— Роз не поздоровалась, — надувшись, сказала Сэм.
— Думаю, она нас не заметила.
Тактичности у него до черта, подумала Роузи: спрашивать ее о том, доступна ли другая женщина — причем не какая-нибудь, а именно эта. Ей все еще было стыдно из-за того, что она сказала Пирсу о Роз, из-за того, что она открыла ему, если действительно что-нибудь открыла: она чувствовала себя предательницей, ибо ни одна женщина не должна говорить такое мужчине о другой женщине, да Роузи и не должна была этого знать, но все же знала.
Предательница! Роузи рванула по Ривер-стрит, гораздо быстрее, чем собиралась. На соседнем сиденье Сэм мотало из стороны в сторону, и дочка смеялась от радости.
Но вопросы эти Пирс задавал без задней мысли. Сложив покупки в кухонный шкаф (дом на Мейпл-стрит, квартира на втором этаже), он, к удивлению своему, понял, что устал думать, устал стремиться к чему бы то ни было — так, должно быть, устает скалолаз, который, выдавливая из себя радость и энтузиазм, покорил с десяток второсортных вершин, а теперь его занесло снегом на подступах к еще одной, точно такой же и с такими же радостями. Пошел медведь через гору.[355]
Долгое время во всех несчастьях, связанных с делами сердечными, он винил свою злую судьбу; он-то всегда был охоч, искренен в привязанностях, скован словом и нуждой: но они всегда уходили, раня его жестоко и непростительно, — а он все же прощал, всем прощал. И наконец понял: он сам и выбирал именно таких женщин из всех имевшихся в наличии, а вовсе не принимал подарок какого-нибудь джинна; выбирал тех, чьим чарам был подвластен, будь то чары непостоянства, мятущейся страсти или доступности; таковы они, охотницы, не ведающие свою природу. Он выбирал их (во всяком случае, соглашался с их выбором) именно за те качества, благодаря которым они вряд ли могли с ним остаться. Это было своего рода прозрение; его напыщенная клятва, скорее всего, выразила то, с чем безмолвно столкнулась его душа, — он не из тех, кто женится, он просто не создан для жизни с женой и детьми.
Он забыл купить каперсы, которыми собирался украсить свой бифштекс по-татарски, — холостяк может себе позволить такое блюдо… тогда уж почему бы не устриц, дубина? И полбутылочки еще какой-нибудь барды.
Вроде бы старые динамо-машины внутри него не переставали работать — он не мог остановить их, даже если бы захотел; если он и не пылал непрерывно, как бывало в городе, то лишь потому, что здесь нет круглосуточного парада — нет иллюзии того, что идет непрерывная поставка новых образчиков. Здесь, в Смолвилле,[356] ему грозила иная опасность — привязанность к одной или двум особам, приблизительно подходящим под его идеал: дефицит легко перепутать с волей Судьбы.
Походка пантеры. Однажды он обнял ее, однажды — крепко поцеловал, в заброшенном летнем доме над рукавом Блэкбери-ривер. Она не сопротивлялась. Не сопротивлялась настолько, что это обескураживало, во всяком случае — Пирса; так же, как обескуражили бы настойчивые попытки соблазнения.
Это случилось позапрошлым летом — он впервые оказался здесь (по ошибке, направлялся-то в другое место) и случайно наткнулся на Споффорда. И подумал — а не переехать ли сюда. В ночной неразберихе он принял эту Роз за Роузи Мучо, возлюбленную его друга Споффорда. Поэтому он остановился; поэтому, и еще из-за внезапной тревоги, — чего-то вроде священного трепета, который испытывает бедный путешественник, неожиданно наткнувшись на потерянный храм, а войдя туда, оказывается перед идолом, над чьим ужасным алтарем все еще горит светильник.
Он допил вино.
