Но он всегда и во всех случаях оставался сторонним наблюдателем, а не только раз в год, когда на несколько дней приезжал в Вену, в родительский дом. Сейчас он только что оттуда и в соответствии с временем года гостил на вилле в Хаккинге, а не на Райхсратштрассе. Затем побывал с друзьями в горах, а теперь — у него был отпуск — пустился в морское путешествие, впервые за семь лет. С неопределенными целями, сказал доктор Харбах. Пока что он собирается доехать до Стамбула.
Для нас к особенностям его стороннего наблюдательства, безусловно, относится и тот факт, что в своей комнате на вилле в Хаккинге он стоял немного поодаль от окна, слегка выкаченными глазами наблюдая, как по дорожке, ведущей к вилле, поднимаются гимназисты Хофмок и Кламтач, и надо еще заметить ad notam, не пропустил и уход всей компании с его младшими сестрами. Примечательным представляется нам и то, что, когда молодые люди скрылись из виду, он еще долго стоял у окна в полной неподвижности, и еще то, что об увиденном (и для всех очевидно) ничем не замечательном событии он, как сторонний наблюдатель, никогда нигде не упомянул.
* * *
В то время на прогулочных пароходах трапезы происходили за общим столом — это называлось табльдотом, — на верхнем конце которого сидел капитан, а также кто-нибудь из офицеров или корабельный врач. У пассажиров тоже были определенные места за табльдотом. Таким образом Дональд и Хвостик познакомились за столом с доктором Харбахом и еще со многими другими, разумеется. В салонах и на падубах все общество тем более перемешалось.
Путь от Отранто корабль прошел при встречном ветре и большой зыби, но потом море успокоилось. Жара на верхней палубе уже начала темнеть (так казалось Дональду). Господа все чаще стали появляться в белых костюмах и в модных тогда на морских курортах и кораблях белых кепи. Дамы были в летних платьях, тоже в основном белых, и в соломенных шляпах. Над шезлонгами то тут, то там раскрывались солнечные зонтики, ветер не мешал им, так как его почти не было. Клубы дыма из пароходной трубы повисали над морем. По правому борту впервые после того, как они прошли далматинские острова, приблизительно на широте мыса Санта-Мария-ди-Леука на один час вдали показалась земля, и темное от зноя, испещренное крохотными волнишками море сомкнулось с круговым горизонтом.
Дональд ушел с палубы. Ощущение покинутости и затмения становилось уже непереносимым. Пройдя по обширному пустому салону, он вошел в кафе, которое своими тиснеными коричневыми обоями, мраморными столиками и развешанными по стенам газетами и журналами в рамках казалось плавучим уголком Вены. Кафе находилось в ведении шефа ресторана, опытного венского обер-кельнера — только таких и держали на пароходах австрийского отделения «Ллойда» — по фамилии Костацкий. Впрочем, люди этого сорта обладали почти сверхъестественным знанием человека, что приносило так называемым оберам до десяти тысяч дохода.
Здесь было прохладно, работали сразу два электрических вентилятора.
В этом замкнутом пространстве Дональд зачастую чувствовал себя лучше, чем наверху, где всякому уединению и всякой приглушенности наносились чудовищные световые раны и, казалось, ни то, ни другое уже не вернется. Под смеющимся небом всего труднее переносить боль. А еще эта знойно-темная пелена, пугавшая его.
Здесь приходило раздумье. Насколько это возможно для человека, не привыкшего размышлять, а значит, недостаточно себя знающего. Но мало-помалу он на мгновение нащупал самую темную точку в своем бытии раненого, ведомый не рассуждением, а смутной тяжестью на совести, которая во всех случаях куда лучший проводник, нежели самое ясное сознание.
* * *
Любовь — она и есть любовь, и ничего тут не поделаешь. Расценивая на такой лад состояние Дональда, Роберт был весьма далек от истины. Он придерживался точки зрения, что женщина тридцати семи лет слишком стара для тридцатидвухлетнего. Ему этого было достаточно. И он никогда не корректировал эту банальность в отличие от Пени, которому его прописная истина относительно перемены мест как лучшего лекарства от несчастной любви вскоре показалась сомнительной.
Ибо Моника, конечно же, должна была предвидеть, хорошенько поразмыслив, что разговор между бр. Клейтонами рано или поздно, но все-таки может состояться. Та неопределенность и гибкость, которые необходимы в подобных случаях, чтобы вобрать в себя все условности, были соблюдены Моникой с присущим ей тонким чутьем. Она сказала, что действительно одно время интересовалась Дональдом, но связь с ним была для нее невозможна. В общем-то, верно, почти правда. Но даже когда оба лгут одинаково, это все-таки не одно и то же. Так или иначе, а Дональд (в присутствии Хвостика) больше лгал, нежели Моника.
Роберта это не волновало. Его теза о разнице в возрасте, которую он, разумеется, Монике не высказывал, была непоколебима, а значит, и путь для него был свободен.
И он бодро шагал этим путем. Теннисные партии гимназистов в саду на его вилле мало-помалу обрели иное качество. За чаем все собирались вокруг Роберта и Моники, как вокруг хозяина и хозяйки дома.
Монике не хватало Хвостика. Роберт говорил то же самое, но ни в какой мере не связывая это с конторой (там, конечно, тоже недоставало Хвостика). Присутствие Хвостика было бы для обоих законченным фоном их счастья, его, если так можно выразиться, спокойной грунтовкой. Видимо, их эгоизм вышел уже за рамки приличия, как то нередко бывает у любовников.
Они и впрямь были любовниками, но над этой действительно существующей разницей в возрасте Роберт никогда не ломал себе голову. Клейтонам, как мы однажды уже упоминали, с давних нор принадлежала вилла в Вайсенбахе возле Аттер-Зе, которой они, правда, до сих пор очень мало пользовались. Она была куплена по случаю. В связи с нынешними обстоятельствами Роберт нет-нет да и вспоминал о ней. Но как раз этот уголок Верхней Австрии неподалеку от Зальцкаммергутских озер был своего рода проходным двором для венского общества, и там едва ли можно выйти из калитки и через улицу дойти до купальни и лодочной станции, не раскланявшись с хозяином соседней виллы или, пусть даже не в буквальном смысле слова, не очутившись под колесами автомобиля, битком набитого знакомыми. К тому же дела требовали присутствия Моники в Вене.
Итак, оставалась Аухофштрассе. Что касается дел Моники, то Роберт втайне рассчитывал на скорый их провал. Его намерения были ясны, как стеклышко. Не будь этого издательства на Грабене, он мог бы вместе с Моникой в конце концов тоже отправиться в путешествие или попросту куда-нибудь скрыться.
Итак, оставалась Аухофштрассе. Дух Дональда, поскольку о нем вообще может идти речь, не витал здесь. Его никогда не существовало, в действительности тоже — по крайней мере при жизни Дональда, чуть-чуть не написали мы. Моника смотрела на это почти так же.
Меж тем старый привратник Брубек ухаживал за тенистыми кустами лиловой и белой сирени в парке и, может быть, был единственным человеком среди появлявшихся здесь, который внимательно следил за происходящим. Он не спускался больше в преисподнюю, его очки и газета не лежали больше на столике перед котельной. Преисподняя потухла во всех смыслах этого слова, и сравнительно новое центральное отопление было таким же железно-серым, холодным и мертвым, как и те заботливо составленные в подвале сушильные печи, что когда-то были там в употреблении.
Но на мощеном дворе привратницкого домика в разных горшках и кадках пышным цветом цвели самые капризные растения, и после полива вокруг них растекались маленькие лужи. Все было вовремя пересажено, ухожено и подрезано, а на краю террасы, там, где пестрые шезлонги резко контрастировали с высоко взнесенным синим небом, всегда стояли самые лучшие экземпляры.
Во время возобновившихся теннисных партий на Принценалле Зденко странным образом мучило отсутствие Дональда.
Обсуждать это в «Меттерних-клубе» оказалось немыслимым. То неуловимое, что произошло на улице, когда он и Хериберт фон Васмут повстречались с младшим из англичан — Хериберт, очевидно, не заметил легкого облачка, омрачившего лицо Дональда, — поначалу при ближайшем рассмотрении известных фактов давало возможность даже по их контурам увидеть всю серьезность ситуации: и то, что Дональд оступился, и его медленное, неуклюжее движение в попытке обрести равновесие. Но не это больше всего мучило Зденко. А то, что Дональд, раненый, плавает теперь где-то на Ближнем Востоке, и рану эту ему случайным неосторожным замечанием нанес он, Зденко. Неважно, что с таким же успехом это мог сделать и Васмут. Но сделал-то он! (Неверно: не он, а механика внешней жизни. Зденко безличное принимал за личное. Но тут уж мы предъявляем непомерные требования к умному гимназисту.)
Итак, жизнь на Принценалле шла без Дональда — хотя благодаря Зденко он все время незримо там присутствовал, — и мы должны признать, что отсутствие младшего из бр. Клейтонов никого особенно не удручало. И уж меньше всего, конечно, Августа.
