В этой истории выявилась и другая, не менее важная сторона дела. Венские музыканты корабельного оркестра предварительно обо всем договорились и провели совместные репетиции с достославными немцами. Поэтому результат был блестящим. Они играли еще при свете дня, так как достаточно осветить на палубе все нотные пульты вечером было бы очень затруднительно. Но во время последнего номера море резко изменило свой цвет и звучные голоса тромбонов разносились над поверхностью воды, которая становилась серой, теряя синеву и сверкание дня, словно стремилась назад к своей бездонности, а заходящее солнце еще было видно во всем буйстве вечернего зарева.
Никто не захотел уклониться от этого концерта, и менее всех Дональд, которому казалось, что он впервые в жизни слышит музыку. Так оно и было на самом деле. Его посещения Венской придворной оперы сводились к каким-то обязательным функциям, и непременно в вечернем костюме.
Только здесь, стоя у поручней и глядя на постепенно сереющее море, пасторша Крулов, стоявшая рядом с ним и тоже слушавшая музыку, впервые обеспокоилась, искоса взглянув на Дональда. Через секунду ей уже казалось, что она заглянула в страшную темницу и увидела там в буквальном смысле слова заживо погребенного человека.
* * *
Учебный год все еще длился, и до его окончания оставалось почти полтора месяца, хотя для членов «Меттерних-клуба» с их превентивными мерами многое было пройдено. А Зденко давным-давно уже преодолел эту часть верхней ступени, правда, если можно так выразиться, в два прыжка: первым было его столкновение (только это слово попадает в точку) с госпожой Генриеттой Фрелингер, а вторым — легкое облачко, затмившее на улице лицо Дональда Клейтона.
После того и другого осталась грусть. Теперь, если он шел под жарким солнцем, залитая светом улица затемнялась для него, ему хотелось поскорее вернуться в свою комнатушку, не в ту, что выходила на Разумовскигассе, а в другую, с окном, смотрящим в графский парк. Даже Пратер внушал ему боль. Времени у него теперь было предостаточно, и он частенько стаивал в растерянности, его никуда не тянуло, ничто не влекло, разве только обширная клумба возле Главной аллеи — вокруг нее под светящимися белым или розовым цветом каштанами стояли пустые скамейки, там, где широкая аллея вела к «Ротонде», зданию, оставшемуся от Всемирной выставки 1880 года (много позже оно, к счастью, сгорело).
В подобные минуты, без начала и без конца, а уж тем более без решения, стоя на пустой ладони времени, он, можно сказать, видел перед собой каждую упавшую на гравий веточку.
«Меттерних-клуб» стал обыденностью. Все, что от него осталось, совместные занятия, практическая цель. Но тем самым все кончилось, и та первая, чуткая, будившая надежды стрелка, переводящая на свободный путь поставленная когда-то ничего не подозревавшими англичанами, — осталась далеко позади, на дистанции, правда, в двояком смысле этого слова.
Прежняя жизнь, казалось, потонула во тьме. А новая началась с фотографии в рамке: железно дорожный мост через залив Ферт-оф-Форт, когда он шел в столовую Фрелингеров. Давно уже никто не ставил белую гвоздику в маленькую вазочку перед мемуарами старого канцлера в комнате Хофмока. Ничто не бывает так непрочно, как аромат времени, который удерживает вместе частички времени: а сколько же их нужно разом, чтобы создалась такая атмосфера! Теперь все было упорядочено, но аромата не было в помине.
Меж тем в Вену приехала тетка Вукович, остановилась в «Империале» и часто встречалась с его родителями. При виде этой шестидесятилетней дамы всегда возникало чувство, будто она ходит в высоких сапогах; вполне возможно, что она и вправду носила их в своем поместье в Хорватии. Для Зденко, собственно, только теперь, на этом, так сказать, ядреном фоне, стала по-настоящему зримой суть его матери, госпожи фон Кламтач. Жена начальника департамента не принадлежала к людям особенно заметным и занимающим много места в пространстве; нам она до сих пор на пути не попадалась, да и вообще никому. С Эжени Кламтач такого просто не могло случиться.
Подобные женщины зачастую, даже почти всегда связывают свою жизнь с мужчинами прямо противоположного толка, занимающими чувствительно много места в пространстве и абсолютно невосприимчивыми, что, как правило, связано одно с другим, по нисколько не зависит от уровня интеллекта, некогда достигнутого и больше уже не развивавшегося. Этого, разумеется, не бывает с пресловутыми «сильными личностями», которые, впрочем, при помощи изрядной порции грубости, если она окажется уместной, могут излечиться, так сказать, в одну ночь.
Начальник департамента к этому сорту людей не относился, а странным образом принадлежал к тому же разряду, что и мать Зденко, так что оба супруга как-то неясно стекались, сплывались в единое целое. Это были люди, которые жили так размеренно, что никогда даже легонько не касались границ своей общественной прослойки, не говоря уж о том, чтобы переступить эти границы. Но в то же время они подчеркивали, хотя и очень неназойливо, что ничего особенного в этом не видят. В известной степени это было последним прибежищем их самостоятельного бытия. И неизбежно должно было привести к кислому скептицизму в отношении всех и вся, даже и того факта, что они жили и живут на земле. Кламтач был высокий, стройный, элегантный господин, широко образованный и превосходный юрисконсульт. Он мог бы вскоре уже успешно соперничать со знаменитым и столь опасным на государственных экзаменах профессором Бернациком, правда, не с его метким, ядовитым сарказмом. Но даже и без того эрудиция Кламтача поставляла достаточно средств для упражнений в скептицизме. У его супруги это тоже находило отклик. Вот так потихоньку и блекли супруги Кламтач, впрочем, подобная участь ожидает и «сильных личностей» с их обременительным и скучным «твердым характером». Исключение составляет разве что Зденко.
Тетка Ада Вукович занимала чувствительно много места в пространстве, ничего не воспринимала, непрерывно фрондировала, ходила большими шагами, говорила много и громко, обладала излишней дозой практической сметки, но в том, что касается общепринятых правил, в сущности, как и Кламтачи, никогда даже легонько не задевала реальных границ общепринятого; деревенское краснощекое яблоко, которое падает строго вертикально, параллельно стволу и недалеко от яблони.
Ну что ж, посмотрим. Уже началась игра в тарок вчетвером, итак, репетиции перед летом, — впрочем, единственно по этой причине Зденко и был приглашен в Ванице, что до сих пор никогда не приходило в голову госпоже фон Вукович; то, что племянник вырос, воспринималось ею лишь с точки зрения его пригодности для игры в тарок. Едва он достиг соответствующего возраста, он мог ехать вместе с родителями. На не в меру резвого мальчика у нее не хватило бы ни интереса, ни терпимости.
Более того, тетя Ада теперь заговаривала даже о бридже, об игре несколько более сложной, которая тогда только начинала распространяться на континенте. В доме начальника департамента с нею были уже немного знакомы.
Вот что его ожидало в Ванице (название поместья). Зденко по возможности прощупывал почву, спрашивал самым невинным образом, сможет ли он познакомиться со страной, хотя бы во время долгих прогулок (тут он, между прочим, услышал, что тетка держит верховых лошадей), и уже заранее предусмотрел, как умудрится там, на юге, хоть изредка удирать от родни.
Какое время, время Ады Вукович! Если до сих пор родители лишь скромно ютились где-то на самом краю существования Зденко, то теперь они в предвидении карточных игр отпускали его на все четыре стороны. Да это и понятно. Родители усердствовали. Читатель и сам уже достаточно зауряден, чтобы понять — от тетки Ады ждали наследства.
Члены «Меттерних-клуба» в полном составе собирались вокруг корта и террасы на вилле Клейтонов; и то, что для Зденко там блуждала тень Дональда, лишь усиливало печаль, которая у всех нас гораздо больше способствует возникновению нежной и ароматной паутины прошлого, нежели шумная веселость. Присутствие одного абсолютно чуждого (если смотреть со стороны) существа, Августа, только усугубляло положение, хотя бы тем, что приходило с ним в противоречие, становилось еще ощутимее. Почти такое же воздействие оказывала и Хофмокова Пипси; он, как и прежде, таскал ее за собой, то был экземпляр довольно-таки длинноногий, но лошадиная поступь старших сестер у нее в значительной степени была смягчена, во всяком случае, к ней больше подходила человеческие мерки.
* * *
Хвостик становился все более одиноким. Дональда в его нынешнем состоянии нельзя было считать ни партнером, ни спутником. К тому же он, как ни странно, держался пасторши Крулов (можно было бы сказать — держался за нее). Старина Пепи при всем желании не знал, о чем с ней говорить.
