Следователь был, похоже, очень недоволен жизнью. И мне это что-то напомнило, то ли это меня взволновало, я и сам пока не мог понять, что и почему.
– Ну, коль вы так неудовлетворенны своим делом, вы можете поменять профессию, – попытался я его наставить на путь истинный.
– Ох, любезный, как вы, похоже, далеки от жизни, – вздохнул глубоко следователь, – так сказать от нашего мрачного бытия. В четырех стенах нашей грешной жизни не познаешь, среди одних вещей людей не увидишь. Вот и завидую я вам, любезный. Благородную профессию я всегда мечтал иметь. Наиблагороднейшую! А что может быть благороднее, чем очищать мир от грязи? Ан, нет! Оказалось не все так просто и верно. Нет теперь благородных профессий. И язык не повернется утверждать, что милиция, ученые, писатели, политики, да мало ли кто теперь занимаются уважаемым делом. Да что они! И про врачей, этих полубогов, теперь не всегда доброе слово замолвишь, разве я не прав? И что поменяется, если я поменяю? Конечно, образование теперь не столь нужно. Могу сам стать запросто и писателем, и политиком, да хоть врачом и ученым, все одно! Могу даже быть директором атомной станции! А могу президентом! Но грязь, мусор, все равно останется! Не разгребешь! Поскольку не видим он, не осязаем. Куда ни иди, все одно. Но разве что в дворники – здесь все понятно. И мусор виден, и грязь. Вставай поутру, и знай махать себе метлой. Может, передам я вам, от всего своего чистого сердца вашему чистому сердцу. Может, дворники сегодня и есть самая наиблагороднейшая профессия. И им одним стоит поклоняться. Потому как они одни чистоту могут подарить. В чистом виде. И одна эта чистота и есть реальность. Остальное грязь. И дворники, эти боги, перед ней тоже бессильны. И стоит об этом подумать.
Может он и прав? Я тоже когда-то думал, что моя профессия – философия. Оказалось иначе. Но ему сказал совсем другое.
– Ну, уж так прямо в дворники. Вы, сразу видно, невооруженным глазом, человек на своем месте.
– А разве есть свое место? Тут не свое место найти важно. А не проворонить чужое. Скажу я вам, вот так на духу. Все что можно проворонил, потому как не наглый я, не нахал. А это не в почете. Вот теперь в однокомнатной квартирке с семьей и прозябаю. И то, слава богу. Вот говорят, если бог закрывает перед твоим носом двери, то открывает окно. А я так думаю, открывает только для того, чтобы ты потом все равно с него выпрыгнул.
– Напрасно вы так. Ведь кроме профессии, денег остается семья. Семья и есть ваше окно, или свет в окошке. Зачем выпрыгивать? Любовь ни профессией, ни деньгами не измеришь.
– Ох, наивный вы человек, Аристарх Модестович. Хоть и годков вам не мало. И пожили на свете долго. Да откуда вам знать? Коль семья ваша – вот она, – следователь жестом руки обвел комнату. – И платить ей не надо. Потому как она платит. И работа непыльная, продаваться не надо. Потому как вы продаете. А вот вы знаете. Ох, ничегошеньки вы не знаете. И понятия не имеете, хоть, по сути, поди, философ. О жизни только абстрактные вещи знаете. Может, даже о смысле ее понимаете. А вот суть, каждодневный смысл так и не поняли. Потому как смысла и нет. Какой может быть смысл, когда четыре стены, кран протекает, за окном пень от березы, жена все время ворчит, что не расплатился за холодильник. С утра шаркает тапочками и то плачет, то ноет. А по вечерам пульт телевизора отбирает, чтобы футбол не смотрел. И развестись давно хочу, но сил нету. И уйти мечтаю, да сам себе не свободен. У самого табу. Куда одному-то деться? Какая тут любовь. И слова такого уже не припомню. Вернее его значения. Даже смешно подумать, что стишата ей писал. Уж какие стихи! Любовь – это роскошь, любезный. Может, даже привилегия. Может, даже на право любить скоро мандат будут выписывать. И в парламенте законность ее утверждать.
Вот и квартальная премия срывается, потому, как не отыскал афериста. А я в душе, может, и жалею его. И за него болею. Он хоть что-то понял. И даже если сорвется. То все равно пробовал хоть смысл этот глубинный, каждодневный понять. Он и в английском костюме ходил. Потому как в этом он был сам. Дыры в кармане, а костюм в клетку, дорогущий, фирменный. Мол, я тоже человек не простой, с достоинством. И свободный я. И премии квартальной не вымаливаю, а сам в любой момент себе ее выпишу. И не бродяга я, а эстет. И не нищий я, а мыслитель. Даже если за душой ни шиша. И если к вам попаду, то не в лохмотьях. И руки мои дрожать не будут, и голос. В таком прикиде ничего не дрожит. Да и вы ко мне с почтением отнесетесь. Разве можно иначе в таком костюме?
А вот я, Аристарх Модестович, при своей должности при встрече с ним, даже в моем кабинете, себя неуютно почувствую. Поскольку нет у меня такого костюма. И не будет. Ниже себя почувствую, глупее что ли, и трусливее. Он даже за решеткой небо в голубях видеть будет. А я на свободе за окном только и вижу заколоченную проходную умершего завода, да магазинчик с надписью «книги», вместо которого теперь пиво в разлив продают. Такова моя жизнь. И в таком вот костюме и есть моя мечта, может быть. И может быть, и смысл есть. Свободным себя осознать в английском костюме. И с головой поднятой ходить. Даже если прятаться, даже если в розыске. Вы меня понимаете?
В общем, я его понимал. Иногда жалел, иногда он меня раздражал. Черт побери! У него было главное – молодость! И остальное не имело значения, это я знал точно, наверняка. Я проходил уже все. И так же, как он, ненавидел жизнь и ее презирал, жаловался на нее и отворачивался от нее. И у меня была женщина, шаркающая тапочками по утрам. И долг за холодильник. И раннее дождливое утро, когда не мог встать на работу. И забитая проходная завода за окном. И очереди за пивом. И голубей в небе не видел. И цветов на полях. И цыганской кибитки в пыли. Но, черт побери, у меня была молодость! Значит, я все мог изменить! Во всяком случае, попробовать! Во всяком случае, захотеть! Я тогда еще мог! Но этого я не мог ему объяснить. Он этого бы не понял. Все, чем мы обладаем, по-прежнему у нас не в цене. И все же я попытался. Понять его. И ему возразить.
– И все же… Я попытаюсь. Как вам сказать. Действительно, с высоты своих прожитых лет. Нет, неверно, когда так говорят. Много прожитых лет – это уже далеко не высота. Скорее уже низина. Но все же, опираясь на свои годы, посмею утверждать, что все. Абсолютно все в жизни можно исправить. Есть на это шанс, во всяком случае. Кроме возраста. И потому смерти. Вот это уже – данность и, наверное, в некотором роде, тупик. Здесь изменить ничего нельзя. Смерть неизменна. И возраст в другую сторону не изменить. И годам обратного хода нет. Поэтому, даже если у вас абсолютно, абсолютно ничего нет, вы можете хотя бы один раз улыбнуться одному: своей молодости. Может быть, эта улыбка вас и подвигнет на другое.
– Улыбка? – следователь расхохотался. Я не видел вообще, что он улыбается. И этот вызывающий хохот увидел впервые. И он меня смутил и расстроил. – Улыбка… Знаете, пожалуй, я бы без промедления и сожаления выложил свои года на ладонь, – он протяну ладонь перед моим носом, – и отдал их вам. Они ваши. Берите, не жалко! И забрал ваши. Даже если моя ладонь потяжелеет в сотню раз. Я не боюсь тяжестей. Вы сетуете на года? Какая малость! Я вам завидую, если это ваша единственная неприятность. Мне бы такую! А я мечтаю поскорее стать стариком! Мое единственное желание – это не иметь желаний. В старости это еще возможно. А так… Я все же понимаю, все же у меня есть разум, что желания должны быть. Хоть какие. И с этим пониманием, этим грузом пониманий живется ужасно. Когда молодость в тягость. Красота, здоровье, сила. И одно слово – зачем? И не отвечайте, все равно правильно не ответите! Не ответите? Ну и хорошо. Любой ответ бессмысленен. Ведь смысла ни в чем нет. Я должен, должен думать, что он есть! Потому как молод! И мне это мешает! А его нет! Поэтому я мечтаю стать стариком, и поскорее. Знаете, я бы избавился от многих проблем! Даже если бы умирал в нищете. В нищете, кстати, умирать вообще не страшно. Может, нищие в старости и больше выигрывают? Им не страшно! Им терять нечего! И оставлять после себя нечего? И проигрывают другие? Хотелось бы этих толстосумов с жирным брюшком, красной мордой, в особняке из золота и мальтийскими островами увидеть на смертном одре. Да, еще, когда над ним склонилось совершенное, идеальное лицо юной, чернявой, стройной, как косуля, девы. Его молодой жены. Которой еще жить да жить. С его особняком, счетом в банке и мальтийскими островами. Да, безусловно, еще юным, загорелым атлетом в придачу.
Я перевел дух. И почему-то подумал, слава богу, что не женился. И мысленно пожелал Дине и Сенечке, от всей души, от всего сердца, счастья в личной жизни. И почему-то зябко передернул плечами.
– Ага! Вам это тоже знакомо? Но вы и прожили потому столько лет, что этого избежали? В таком случае, хвала вам, Аристарх Модестович. И песнь оды. Более того, я таки сделаю все, чтобы вам поставили памятник. Человеку без возраста. Или человеку, который всегда имел возраст. Это одно и то же. Вы изначально отказались жить, считая года. Вашими годами были вещи. А история лет не имеет. И счета годам тоже. Возможно, вы уже родились таким, умудренным стариком? В жизни все бывает.
