Теперь в ней проснулся крик, но сейчас уже был бесполезен, и грязные ветки бесплодной яблони хлестали её наотмашь по лицу за глухую бездарность этого запоздалого, никому не нужного крика. Разъярённая яблоня чуть не выколола ей правый глаз, расцарапала висок и верхнюю губу до крови.
— Пусти! — взвыла не своим голосом женщина, до которой наконец дошло, что именно с ней сейчас произойдет всё то, жуткие рассказы о чём она на протяжении двух последних лет слышала слишком часто. — Пусти! Тут камни, камни, — начала вырываться она, — скажите же ему! — уже совсем бессмысленно взмолилась она к его сообщникам, которые, вынырнув из тьмы, сейчас двигались вровень с вожаком, по обе стороны от него раздвигая грязные ветки. Один из них что-то сказал лидеру. Тот ответил с раздражением.
— Вот видите, — вежливо развел руками говоривший с вожаком, — …не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем…
"Ударь же его… скорей… того, кто тащит тебя, как куль с добром… вывернись как-нибудь… носком или каблуком в низ живота — испытанный приём, еще девчонки в школе…" — отдавало приказы сознание…
"Не могу, не могу ударить… да и вырвавшись, не смогу побежать… ничего не вижу… куда ноги ставить… тут одни камни, кочки, кусты…"
Её мягко опрокинули на землю между корней грязной, наполовину засохшей яблони, которая, протянув ветки, не дала ей больно удариться затылком о свой окаменевший корень.
Яблоня. Подо мной — распростёртое тело молодой женщины с некрасиво расставленными, одеревеневшими ногами. Один из троих, каменея от нетерпения, неумелыми, грубыми прикосновениями нелюбви причиняет лежащему под ним, окоченевшему от равнодушия телу боль. Двое других торопливо снимают, уже сняли гимнастёрки и расстегивают брюки, ожидая своей очереди. Ему так ничего и не удалось — маленькому, мстительному маньяку со зловонным дыханием. Слишком много в нём злобы. Удалось только причинить женщине тупую боль в низу живота и слегка поранить нежные ткани.
— Хватит! Пусти! — не выдерживает больше она, вырываясь из зловонных объятий. Нехотя, но первый всё-таки отползает в сторону, и женщина начинает подниматься.
— Нет, подожди, куда ты? — снова опрокидывает её на спину второй, с нежным лицом подростка, и новые губы, уже не такие зловонные, и новое тело, но уже совсем не грубое и не стальное, как у первого, а жаркое и ласковое тело мальчишки, переполненное любовной влагой, нежно обволакивает её и властью минутной любви без примеси ненависти и мстительности через несколько минут достигает того, что оказалось невозможным злобному маленькому вонючке.
Всё. Теперь уже всё… нет, ты позабыла, что есть ещё третий. Ты так и не разглядела его лица, и сейчас тебе его не разглядеть. Оно слишком незначительное. В нём решительно нет ничего, за что могла бы зацепиться память. Он останется для тебя безликим тёмным механизмом, отбывающим всеобщую обязательную повинность насилия и другую — повинность мелкой рядовой твари, избравшей себе вождя и уже неспособной отступить от стереотипа поведения, навязываемого ему его избранником. И сейчас он заползает в оглушённое тело твоё мелким безликим гадом, холодным и липким, без вкуса и запаха, совершая ритуал, заданный лидером. Единственное, что ты ещё способна чувствовать, — это то, что и последний старается не причинить тебе боли, старается быть нежным…
Вернувшись домой, что будут они делать с этим сознанием совершённого насилия? Знают ли они, что теперь будет возвращаться к ним наплывами тревога, в самые неподходящие моменты, медленно сводя с ума и делая недостижимыми самые простые вещи, например, физическую близость с женщиной, хорошие отношения с отцом или собственным сыном.
А ты?… что будешь делать ты? Ничего, если они не заразят тебя какой-нибудь гадостью, а если заразят? Лучше об этом не думать…
И тот, кто тысячу раз выручал тебя, — твой ангел-хранитель, сегодня безнадёжно запутался в моих ветвях, и все святые, напрасно призываемые тобой, беспомощно толпились позади меня, с содроганием смотря на совершаемое над тобой, и на уста их была наложена невидимая печать, и молитвы их за тебя оставались безответны. Бедная моя! Видно, измучилась ожиданием Единственного твоего одинокая душа твоя, а здоровое и ласковое тело, обильное густой влагой жизни, изнемогло от жажды. НАСТОЯЩЕГО в объятиях призываемых тобой призраков. Вавилонской блудницей называла себя мысленно с тайной горечью, обнимая каждую ночь свои плечи, ожидая их прихода — симпатичных тебе мужчин, которых едва видела в дневной своей жизни и к которым не позволяла приближаться умная душа твоя, ненавидя самый воздух содомский. А в этот чернобыльский год твоего тридцатидвухлетия ты вдруг влюбилась без памяти со всей безоглядностью первой любви в женатого человека. И в безумном порыве отдала ему всё, чтобы через полгода ужаснуться самой себе и пустой беспечности друга, уже готового к новой измене. Быстро наскучили ему поздний жар твой и ненужные заботы твои, и снова нежно трогают по ночам твои плечи твои же ладони. И три месяца назад ушла в младенчество твоя мать, любящим сердцем почуяв окончательную безысходность одиночества твоего.
И хотя ни единого упрёка не вырвалось из её груди, но каждой клеточкой чувствовала всю чуждость тебе прелюбодейного шага твоего, всю боль и позор, придавившие тебя могильным камнем. И теперь, поднявшись с земли, твоего осквернённого ложа, ты побрела прочь от надругавшихся над телом твоим, а душу твою я сделала недосягаемой для мучителей твоих, спрятав её на верхушке ствола. Она вернётся к тебе, когда придёшь домой, где, измученная прежним страданием твоим и ничего никогда не узнающая о только что пережитом позоре и гибели, спит в этот грозный год твоя нежно любимая, уплывшая в младенчество мама.
Тебе всё время казалось, что всё это — не с тобой, а видишь в чьём-то чужом, странном сне… а ты сидишь где-то в ветвях этой самой наполовину мёртвой яблони и видишь все подробности, и запоминаешь все запахи… чувствуешь боль и торопливую ласку второго, земноводный холод третьего, но… как сквозь плёнку… стыда не испытываешь, и боль ушла… вот только запах… запах гниющих овощей от первого и сладковатый запах сухого дерьма от пересохлой, бесплодной земли под яблоней, где всё это…
А иногда… иногда от этого рождаются дети… Уроды? Калеки?… Исчадия ада?… Только вчера проповедовала стайке девятиклассниц, осуждала аборты, называла их убийством: объясняла, что уже в материнской утробе младенец наделяется душой, сознанием. А сегодня одна мысль о том, что вдруг пришлось бы родить, вызывает содрогание. "Мама, а кто мой отец?" — Насилие, сыночек, насилие…
"Господи! Не пошли мне этого младенца!" А всего несколько часов назад ты мысленно разговаривала с малышом, о котором мечтала столько лет.
Но скорее всего, ЭТО сделает тебя такой же сухой и бесплодной смоковницей, как та яблоня — единственная свидетельница твоего позора, некогда сама изнасилованная людьми и бульдозером.
А назавтра, в одиннадцать утра, она шла на работу мимо стадиона, у ограды которого вчера раздался тихий свист и за которой теперь взвод полуголых стройбатовцев тренировал праздные мускулы, пиная ногами кожаную голову мяча, нагнетая в тугие торсы энергию, которая послезавтра в слепом нетерпении бессмыслицы потребует себе выхода и найдёт его в новой жертве… И прошла мимо магазина «Свет» с надписью "Закрыто на учёт". Когда же шла мимо недавно заселённой девятиэтажной башни, чуть не на голову стала медленно осыпаться слишком наклонно поставленная стена. В нижнем этаже её был овощной магазин, из которого несло тухлым запахом гниющих овощей. И под ноги ей из подвала этого дома вдруг вырвалась громадная чёрная крыса, с кроваво-чёрными угольками пылающих безумием глазок, а рядом с ней, отстав на несколько крысиных шагов, летели две серые крысы поменьше. И, обдав её сладковатым запахом сухого дерьма, все трое, мелькнув, скатились в ров под толстую газовую трубу, обмотанную бризолом и которую неторопливо забрасывала сухой, каменистой землёй небольшая горстка молоденьких новобранцев строительного батальона.
Может быть, мой вопрос покажется вам нескромным. Эта странная форма домов в вашем посёлке… Они напоминают мне…
— Совершенно верно. Изящный абрис, не правда ли? Все кровли плоские, а вертикальные стенки с небольшим, едва заметным глазу уклоном. Окон, как видите, нет. И только один вход — скромная арочка с плотно надвигающейся крышкой двери.
— А не связана ли такая форма, ммм… жилищ, скажем, с образом жизни поселян?
— Самым непосредственным образом! Можно сказать, она впрямую реализует мировоззренческие основы нашего общественного строя, и прежде всего ведущий лозунг эпохи: "Каждый человек — творец своей собственной истории". Если в обычных посёлках люди живут в обычных домах, то в нашем посёлке каждый житель ещё при жизни строит себе мавзолей, который останется памятью о нём на земле. Мемориал. После постройки человеку остается только…
