Герой медленно встает с дивана, осторожно придерживая свою распухшую голову. Странное дело, на ощупь она вовсе не такая огромная, как кажется изнутри, ну, может быть, совсем чуть-чуть больше обычного. Герой сует почти высохшее полотенце в стиральную машинку и надевает синюю бейсбольную кепку. У кепки регулируется размер, поэтому ее можно носить даже в приступ.
В свои дни герой водит по автостраде большой двухэтажный автобус. Но сегодня он заменяет Оливейру и поедет по старой дороге, через горы. Автобус у Оливейры тоже старый, длинный и похож на гусеницу. Герою не нравится автобус Оливейры, и он не любит ездить через горы и останавливаться в странных пустых местах. Там его могут поджидать Те
нет никаких Тех
ты же умный мальчик
это была болезнь
там могут поджидать грабители или наркоманы. Сеньор Зе рассказывал, как его однажды ночью ограбили на старой дороге. Забрали все деньги и еще зеркало разбили.
Герой проверяет билеты и из-под козырька бейсбольной кепки внимательно разглядывает пассажиров. Пожилая грузная негритянка в широком платье и цветастом тюрбане на голове. Четыре цыганки в одинаковых черных платках, у одной на руках толстый младенец. Двое молодых мужчин в костюмах и галстуках, с блестящими от геля волосами. Юнец в темных очках, в ушах наушники. Группка подростков, мальчики что-то говорят, девочки громко смеются. Так громко, что голова у героя опять начинает пухнуть. Он сжимает голову руками, как когда-то сжимала мама. Одна из девочек толкает другую локтем, и они замолкают и протягивают герою свои билеты. Герой, не глядя, отрывает у билетов уголки.
Герой ведет автобус по старой дороге. Он чувствует, что в спину ему смотрят Те. Нет никаких Тех, пытается думать герой, но не верит себе. Он знает, что Те наконец его достали, как когда-то они достали маму. Он знает это так же, как то, что его зовут Витор Паулу Мендеш.
Герой останавливает автобус и шарит под сиденьем. Если бы это был его новенький двухэтажный автобус, под сиденьем был бы топор. Но это автобус Оливейры, старый и длинный, похожий на гусеницу, и под сиденьем он нащупывает только гаечный ключ. Герою все равно. Он сжимает ключ в кулаке и поворачивается к салону. Девочки начинают визжать.
Полчаса спустя пожилая негритянка стоит на обочине и смотрит на подъезжающие и отъезжающие машины «скорой помощи».
– Какой ужас, – говорит она, обращаясь к юнцу в темных очках. – Просто кошмар.
Юнец задумчиво кивает.
– Вы уверены, что не хотите поехать в больницу? – спрашивает, подходя к ним, молоденькая врач. Она очень бледная, но старается держаться уверенно и деловито.
– Нет, спасибо, милая, – негритянка качает цветастым тюрбаном. – Я в полном порядке. Он на меня даже внимания не обратил. И на молодого человека, кажется, тоже. Начал с детей. – Негритянка кривится, как будто сейчас заплачет, и действительно плачет, крупные слезы текут по коричневым щекам.
Врач несколько секунд неловко топчется рядом с ней, потом вздыхает, гладит негритянку по руке и быстро отходит.
Негритянка утирает слезы большим платком, затем долго в него сморкается.
– Я выиграла, – наконец говорит она юнцу, – плати.
Юнец снимает очки и растягивает губы в улыбке. Где-то опять начинает визжать девочка.
Из истории города Лиссабона: Одиссей у феаков
– Когда этот мужик…
– Одиссей.
– Когда Одиссей приплыл к чувакам…
– К феакам.
– Когда Одиссей приплыл к феакам, ихняя принцесса…
– Навсикая.
– Ихняя принцесса Навсикая легла спать. И увидела во сне эту… с совой…
– Богиню Афину.
– А богиня Афина ей сказала: «Чувиха…»
– Навсикая.
– Сказала ей: «Навсикая, ты должна постирать трусы, они у тебя все грязные и воняют…»
– Стала упрекать Навсикаю богиня за то, что не заботится она об одеждах.
– Упрекала, упрекала, а утром чувиха…
– Навсикая.
– А утром Навсикая встала злая, потому что до фига грязной одежды было, взяла баб…
– Рабынь.
– Рабынь взяла и погнала их стирать на берег, где там в кустах спал этот мужик…
– Одиссей.
– Одиссей спал, а эти начали орать, и он проснулся и как выскочит! Грязный, как бомж, и еще голый. А бабы…
– Рабыни.
– А рабыни испугались и разбежались, осталась только одна эта чувиха…
– Навсикая.
– Навсикая не убежала, потому что этот мужик…
– Одиссей.
– Потому что Одиссей ей понравился. И она даже притащила его к своему отцу во дворец. А отец дал ему корабль и до фига матросов, и они отвезли его домой.
– А где основание Лиссабона?
– А… ну… эти чуваки…
– Феаки.
– Они уже жили в Лиссабоне, только не знали, что он так называется.
Лейка – маленькая, кругленькая, невероятно красивая, с огромными круглыми глазищами, стриженая (то очень коротко, а то и вовсе налысо), умная, как черт, выпендрежная, как тысяча чертей, вежливая, как настоящая леди, храбрая, как старый пират, и ужасно вредная. Я очень ее люблю. Когда я думаю про Лейку, у меня в горле становится тепло и нежно, как будто глоток горячих сливок во время ангины дали выпить, – это, я точно знаю, и есть любовь.
Когда любишь человека, сказать о его текстах что-то дельное так же трудно, как умолчать обо всем остальном. Поэтому я не знаю, как быть с этим дурацким послесловием, которое вроде бы уже стало традицией, и если я его не напишу, выход книжки, чего доброго, опять отложат, а сколько уже можно откладывать.
Поэтому я не буду ничего говорить про ее тексты, а просто расскажу страшный секрет. Теперь, наверное, уже можно.
Мы познакомились давным-давно в Москве, где у меня была какая-то дурацкая работа, а Лея приходила туда по делам, встречались несколько раз, и вдруг она каким-то неведомым образом пробралась в мою книжку – я имею в виду второй том «Энциклопедии мифов». Я очень редко делаю живых знакомых людей так называемыми прототипами, то есть я вообще никогда этого не делаю, но некоторые ухитряются поселиться там самостоятельно, не то что без моей помощи, но невзирая на мое отчаянное сопротивление. И это был тот самый случай.
Цитата:
Самую юную обитательницу виллы звали Лизой. Ей было лет двадцать пять, не больше. Маленькая толстушка, широкобедрая, как изображения ассирийских богинь. Но ее полнота не покоилась на приторно-прочном фундаменте, сложенном из ленивой ненависти к окружающему миру и пристрастия к пирожным, а посему казалась совершенно естественным, неоспоримым достоинством. Лиза была до краев переполнена жизнерадостной внутренней силой, избыток которой требовал вместительного сосуда, поэтому природе поневоле пришлось создать ее толстушкой. Шаровая молния, сгусток тепла, солнечный зайчик с коротко стриженной круглой головой и большими миндалевидными глазами цвета молочного шоколада. В тот день, когда она поселилась на вилле, ртутный столбик уличного термометра резко рванул вверх. До Рождества он преданно облизывал нулевую отметку, но теперь у нас установилось стабильное «плюс десять» – уж я-то отлично знал, кого должны благодарить обитатели близлежащего городка Шёнефинга за столь ранний приход весны.
Лиза с удовольствием прислушивалась к щебету птиц и изливала свою восторженную любовь на соседских собак, коров, лошадей и прочую домашнюю живность; она пришла в отчаяние, когда от домашних гусей смотрителя Франка осталась неопрятная кучка костей и перьев. «Фукс из леса пришел, обедал, тут зимой всегда много лисиц, которые ищут свой ленч», – старательно коверкая английские слова, объяснял ей старик. (Франк почему-то никогда не говорит с постояльцами по-немецки; даже с теми, кто отлично владеет его родным языком, он предпочитает изъясняться на жуткой смеси всех мыслимых и немыслимых наречий, а в качестве масла, которым он щедро смазывает свои причудливые монологи, используется до неузнаваемости изуродованный английский.) Лиза не пожалела слез, чтобы оплакать грузных серых птиц; она не стала вспоминать, что при жизни покойные обладали убогим авторитарным разумом и склочным характером. На долю каждого погибшего гуся досталось по нескольку дюжин теплых слезинок. Но ее взгляд всегда равнодушно скользил по мерцающей чешуе аквариумных рыб; она брезгливо косилась на лягушек и боялась змей: существа с холодной кровью казались ей чужими и, возможно, враждебными.
Лиза была писательницей из Лиссабона, начинающей, но, очевидно, успешной. Из бесконечных разговоров, которые не стихали по вечерам на веранде, я узнал, что стипендию мюнхенского магистрата для Лизы выхлопотал ее немецкий издатель. Чего я никак не мог себе представить, так это Лизу, часами неподвижно сидящую над клавиатурой. Она и за завтраком-то никак не могла дождаться окончания трапезы – забирала свою чашку с остывающим кофе и отправлялась в сад или убегала в свою комнату на последнем этаже, чтобы через две минуты вернуться назад, сообщить какую-нибудь пустяковую новость своим чинно жующим подругам и снова исчезнуть; ступеньки деревянной лестницы, привыкшей к степенным пожилым жильцам, каковых здесь до сих пор было подавляющее большинство, сварливо скрипели под ее крепкими резвыми ножками.
