– Утром Иисус пришел из Вифании и учил народ. Старейшины искушали его вопросами и хотели арестовать его, но боялись сделать это открыто из-за народа!
Какая-то толстуха в красной шали, сидевшая в углу, вдруг принялась стучать стаканом по столу, а потом затянула молитву, заставив всех обернуться:
O Signore, fa di me uno strumento della tua Pace:
Dove и odio, fa ch’io porti l’Amore.
– Как не было у тебя в юности голоса, Агостина, так и нет его, – произнес кто-то от дверей, и Маркус встрепенулся.
Дверь хлопнула от сквозняка, оранжевый брезент вспыхнул на фоне темного стекла, залитого дождем. Женщина поднялась, вгляделась в говорящего и хрипло закричала:
– Кто бы говорил, Пеникелла, все знают, что ты глух на оба уха, а видишь только одним глазом, да и тот давно смотрит на переносицу! Иди лучше привяжи покрепче свою посудину, а то ее ветром унесет в море, и тебе будет негде спать.
– Скоро я сам выйду в море, – сказал клошар, подходя к стойке и поворачиваясь к залу лицом. – Хотел сегодня покрасить лодку, взялся с самого утра, да погода подвела.
Публика заговорила, засмеялась, и Маркус удивился сам себе: ему захотелось встать и громко сказать, что клошар говорит правду, что он сам помогал ему распаковывать новый мотор. Хозяин похлопал клошара по плечу и протянул ему стакан, показывая рукой в тот угол, где сидел Маркус, клошар кивнул, снял свой непромокаемый плащ, повесил на гвоздь и направился к столику.
– Скорее снег пойдет на пасхальной неделе, чем эта лодка сдвинется с места! – крикнула толстуха, пробираясь к выходу. – Скорее всю деревню засыплет апрельским снегом, чем ты отплывешь хоть на милю от берега. Господь наш отказался пить то, что ему наливали, он молился за своих мучителей, и наступила тьма!
– Совсем сдурела, – пробормотал старик, усаживаясь возле Маркуса, его свитер был заляпан краской, а на руках виднелись свежие царапины. – С тех пор как кузнец помер, она свои умения растеряла и заработать ничем не может. Что до снега, то его в Траяно в последний раз еще при лангобардах видели.
– Как поживает «Манго Фанго»? – Маркус хотел налить клошару вина, но тот отказался, вытянув руку ладонью вперед.
– Сегодня я пить не хочу. Надеюсь, что после дождя успею еще повозиться с катером. Время идет, а я все никак не закончу. Хорошо, хоть название придумал новое.
– И куда вы так торопитесь? Будь я здешним жителем, никуда бы не рвался, лежал бы на палубе и смотрел в небо. А зимой устраивался бы сторожем на чью-нибудь виллу, да хотя бы в тот же «Бриатико».
– Что ты мелешь, парень? – сердито спросил старик. – Я ведь говорил тебе, что «Бриатико» мой враг. Если бы я мог его поджечь, то сделал бы это, но весь холм не сгорит, даже если поджечь его с четырех концов. Все, что тут можно сделать, это дать дому развалиться самому, а всему остальному – намертво зарасти лопухами.
– Ну, этого долго придется ждать, – примирительно засмеялся Маркус. – Строение крепкое, раствор небось на яичном желтке замешивали. Или на крови теленка.
– Без крови там точно не обошлось. – Старик посмотрел ему в лицо прозрачными трезвыми глазами. – Но ты об этом не думай, завтра бери в полиции свою машину с правами и уезжай. Джузеппино отпустит тебя за сорок монет. Ты здесь чужой, и тебе не надо в это лезть, парень. Я давно собирался тебе сказать.
– Слушайте, я не хотел вас обидеть, – огорчился Маркус. – Может, я показался вам излишне любопытным, но мне важно понять некоторые вещи, чтобы написать, как было на самом деле. Это ведь для книги…
– На самом деле нет никакого самого дела, – перебил его старик. – Ты должен понять, что «Бриатико» – это зло. Люди здесь либо умирают, либо портятся. Стоило хорошему парню стать его владельцем, как он превратился в brutto ceffo, а потом и вовсе умер. Женщину, которую я любил, здесь погубили, а моего друга прикончили в эвкалиптовой роще, на границе поместья.
– Да, вы мне говорили. Но я не думал, что это связано с «Бриатико». Подобная история могла случиться где угодно.
– Где угодно, говоришь? – Старик выпрямился на стуле и хмуро уставился на собеседника. – Ладно, я расскажу тебе историю, которая могла случиться только здесь.
Знаешь ли ты, что в Италии не отпевают тех, кто покончил с собой? Их хоронят за оградой кладбища, а там сплошной песок, это я как смотритель тебе говорю.
– Жестокая у вас работа.
– Зато не каждый день, – усмехнулся клошар и некоторое время сидел молча, опустив голову. Потом протянул руку, взял Маркусов стакан и допил то, что оставалось. – Одного такого я привез однажды на окраину кладбища, чтобы похоронить на пустыре, подальше от примерных мертвецов. В тот день я не ожидал похорон и был немного не в форме, понимаешь? Сержант, который привез покойника, сказал, что велено сделать все быстро, гроб привезут к полудню, а мэрия потом позаботится о гранитной плите и прочем. В деревне, сказал он, вырубилось электричество, в морге сломался холодильник, и держать самоубийцу негде. Это был неожиданный мертвец, мне пришлось все бросить и бежать к воротам cemeterio, куда его привезли завернутым в белый мешок, так что я был довольно зол и толком не успел протрезветь.
Я вез его на своей тележке по гравийной дороге безо всякой учтивости, думая о том, что гробовщик и могильщики явятся не скоро и мне придется сидеть там на жаре одному и заполнять табличку, а бирку с именем служитель морга засунул неизвестно куда, ее еще найти надо. На самой окраине под колесо попался камень, тележку тряхнуло, и покойник свалился прямо на чужую могилу, я взбесился, наклонился над ним и стал пинать этот белый кокон, валявшийся в рыжей кладбищенской пыли.
Figlio di puttana, кричал я, зачем ты свалился, pezzo di merda, как мне теперь затащить тебя обратно? Хорошо, что подошли могильщики, они-то как раз были довольны срочной работой, так что дело пошло проворней. А потом я отыскал бирку и принялся надписывать табличку: так положено, пока там сделают памятник или еще что, безымянных могил не бывает. Увидев имя покойника, я очень расстроился, ведь я знал его мать. А прочитав даты его рождения и смерти, я сел на землю и заплакал.
– Кто же это был?
– Могильщики подумали, что я пьян, бросили работу и стали надо мной подшучивать. Потом приехал столяр с гробом, и мы довольно быстро закончили, забросав могилу дерном. А потом я вернулся на катер, хотел умыться и увидел в зеркале, что у меня выпали все волосы до единого. Кто бы это ни был, с тех пор, как я похоронил его, у меня осталось только два вида времени: прошлое и позапрошлое. И совсем не осталось волос.
Одолжив у портье брезентовую куртку, я взял наушники, вышел за ворота, спустился к морю и провел там около часа, медленно идя вдоль берега, глядя, как донная мгла, поднявшаяся во время грозы, затягивает берег зелеными скользкими нитями и какой-то черной кожурой. Брамс, однако, не помогал. Мои нервы жили своей собственной, какой-то насекомой жизнью, пробиваясь сквозь кожу, будто усики богомола, мою голову распирало гудящее шмелиное электричество концерта № 2.
Утром я столкнулся лицом к лицу с библиотекаршей, хотя был уверен, что в клубе никого нет. Она материализовалась у меня перед носом и так мрачно сказала доброе утро, что утро сразу испортилось. А я-то надеялся выпить кофе и полистать свой любимый альбом с алтарями, такой огромный, что тащить его в комнату нет никакой возможности.
С тех пор как я поговорил с Петрой в темной прачечной, мне снятся странные сны. То мне снится Тирренское море, покрытое толстой голубоватой коркой льда, то сицилийские демоны-близнецы, то чертово колесо в вильнюсском парке аттракционов, скользкая деревяшка, на которой напрасно взываешь о помощи, проносясь мимо карусельного служки. Но чаще всего мне снится железный ключ.
Брат сказал Петре, что положил ключ от часовни под камень и что там его никто не найдет. На мой вопрос, знает ли она, где этот камень, Петра пожала плечами: у нас в саду столько камней, что искать там можно до Судного дня. В деревне у всех во дворах полно камней, их телегами возили из каменоломни, когда ее закрыли, крестьянин не может пройти мимо куска хорошего гранита, особенно бесплатного.
Что ж, подумал я тогда, выходит, мне ключа не найти. Будь у меня этот ключ, я похоронил бы Паолу там, где она хотела быть похоронена. В морской воде. Она сама так сказала, когда мы лежали ночью на берегу, обнявшись, чувствуя, как медленно остывает нагревшийся за день песок. Не хочу, чтобы меня сожгли, сказала она, пепел бесполезен, другое дело накормить собой стаю голодных плотвичек.
Моего друга Фиддла сожгли, а я даже не знаю, куда подевали его урну. Мою мать тоже сожгли, хотя у нашей семьи есть просторное место на Бернардинском кладбище, там еще двое поместятся. Я должен найти ключ, бросить его в море и перестать писать эту книгу. Пока я пишу ее, мои ноздри заполняет сухой запах сожженного дерева и холодный дым, и если роман – это леса, построенные вокруг одной мысли, то у меня они строятся вокруг одной ночи. Женщина, с которой я провел эту ночь, была беспощадным фантомом, мавкой, бросившей меня ради плавания в свободных водах, я не мог успокоиться и несколько лет выводил буквы своей яростью, своим недоумением, своим унижением, черт побери. После разговора с Петрой все изменилось. Теперь я знаю, что женщина, с которой я провел эту ночь, была босоногой художницей с косичками, вполне вероятно, мечтавшей о свадьбе, рисовых зернах и конфетти, в ней не было ни темного хладнокровия, ни отстраненности, которые девять лет сводили меня с ума. Она и не думала оставлять мне пепельный знак о том, что все кончено. Она сама стала этим знаком по вине двух жадных деревенских детей.
