– Эта игра называется «Морской бой».
– Неважно, как она называется. На мировой сцене гибнут не бумажные корабли, а реальные подводные лодки, взрываются машины и целые города, и человек сегодня опять становится беззащитной игрушкой властей. Но капитализм все же отталкивается от утопии в правильном направлении, дает человеку выбор и права куда более реальные, чем ваши нынешние криминальные структуры. Здесь даже на животных боятся сейчас делать эксперименты, а там живые люди – подопытный материал. Знаете, как, например, проверяют на группе мышей их реакцию на боль? Подвергают всех электрошоку, сопровождая это дело световым или звуковым эффектом. И надо же, находятся одна-две особи, которые в следующий раз ведут себя, как прежде, значит, не дошло до них… Что ж, вдарим еще разок. А если это люди? Живые люди! Им каково?
Юлиан даже привстал и чуть наклонился к Варшавскому в полемическом задоре.
Варшавский раздраженно тряхнул головой:
– Что ж, история, как известно, повторяется дважды: один раз – как трагедия, другой – как комедия, что страшнее – не знаю. Наверное, все же в реальных обстоятельствах – это нечто среднее, вроде трагикомедии… И драматическая сцена России ничем не хуже американской, французской или китайской.
– А вам не кажется, что в России эта формула повторяемости зацикливается, и одна трагедия переходит в другую, только подретушированную, а та принимает облик веселой вдовы, но под маской скрывается все та же искалеченная жизнью старуха?
Варшавский опять поморщился, как от зубной боли:
– Историю не выбирают, как и страну. Какая есть… И все равно – это История с большой буквы.
– Плохо, когда История с большой буквы превращается в историю болезни.
Варшавский посмотрел на Юлиана долгим задумчивым взглядом.
– Мне пора, – сказал он. – Через полчаса надо начинать прием.
– Какого числа вы улетаете?
– У меня билеты на 12 декабря. Это воскресенье.
– Перед отъездом к нам не заглянете?
– Постараюсь позвонить. А зайти… Не знаю… куча дел впереди и всяческая суматоха… Больные, как я уже говорил, просто толпятся в приемной… Многим приходится отказывать.
– А-а, теперь понятно, почему на меня вдруг сынок набросился.
– Какой сынок? – спросил Варшавский.
– Тот, у которого мамаша слепая. Помните? Вы мне ее пытались подсунуть вместо Павлика-Юджина. А сынок мне чуть дырку в голове не сделал. Вчера пять раз звонил, уточнял время приема и спрашивал, действительно ли первая консультация бесплатная. Последний звонок от него поступил в десять вечера.
– Ну, я думаю это холостой выстрел.
– В каком смысле?
– Старуха неподдающаяся.
– А как же комната?
Варшавский рассмеялся:
– Теперь вы меня призываете к порядку? Мы, похоже, поменялись ролями. Я в лагерь пессимистов переметнулся. Шучу, конечно. Просто от старухи мало толку, а сынок ее нервный только усугубляет ситуацию, но я вам все же пожелаю успехов. И потом: комната вывезет… Так ведь?
Они поднялись. Юлиан, смял свой бумажный стаканчик от кофе и бросил его в мусорник, потом вскинул руку, посмотрел на часы и метнул хитроватую улыбку в сторону Варшавского:
– У меня к вам последний маленький вопрос: вы вот уедете, а комната опять превратится в обыкновенный рабочий офис, да?
– Не знаю, – ответил Варшавский после короткой паузы. – Господь нас одаривает иногда удивительными дарами, но с ним, как на базаре, не сторгуешься. Все может кончиться хоть завтра, а может и служить вам еще не один год. Это уже мне не подвластная область.
В дверь робко постучались.
– Входите, – буркнул Юлиан.
Стук повторился, приняв форму какой-то дерганой морзянки неопохмелившегося телеграфиста…
– Да входите же, – крикнул Юлиан.
В комнату заглянул мужчина с недовольным лошадиным лицом, на котором нависающие колючие белесые брови напоминали пучки стерни на меже.
– Меня Валентином зовут, нам с матушкой назначено…
Он умолк глядя на Юлиана так, будто хотел спросить: «Неужто меня не узнаете? Это же я, тот самый…»
– Ну и где ваша матушка? – спросил Юлиан.
Мужчина молча показал пальцем в сторону коридора, помогая
себе при этом глазами и многозначительно покашливая. После чего он аккуратно затворил дверь и, чуть приседая, приблизился к журнальному столику. Вид у него был не ахти: жеваные, давно не стиранные джинсы с подвернутыми обшлагами провисали на бедрах и несуразно коробились внизу. От его рубашки исходил не резкий, но стойкий запашок пота и какой-то затхлости.
– Мне надо вам кое-что объяснить. Она у меня слепая и того… – он опять многозначительно кашлянул. – Ей почти
восемьдесят пять, и уже, знаете, голова… – он вполоборота крутанул указательным пальцем. – Она нить разговора теряет, все на болячки жалуется, а у нее не ангина – так понос, не понос – так золотуха… Да вы услышите сами, я просто предупреждаю.
– Но вы же знаете, что я не лечу от этих болезней.
– Что? – переспросил мужчина.
– Я не доктор по внутренним болезням! – громко, почти по слогам произнес Юлиан.
– Да знаю, знаю… – зашептал мужчина, распаляясь, взмахнул руками и испуганно оглянулся. – Во-первых, я объяснить хотел, а то она начнет…
– Что начнет? – спросил Юлиан, чуть отворачивая голову в сторону.
Мужчина почесал затылок, сел на краешек дивана и, бросив быстрый взгляд в сторону двери, торопливо продолжил:
– Если надо опросник заполнить, так лучше я это сделаю, заодно и поясню кое-что, потому что она, во-первых, слепая и не может писать, а во-вторых…
– Какой еще вопросник? – Юлиан посмотрел на мужчину уничтожающим взглядом. – У кого проблема – у вас или у вашей мамы?
– У мамы, но без меня…
– Вот что, Валентин, так вас, кажется… Во-первых, во вторых и в-третьих, не оставляйте старую женщину одну в коридоре. Приведите ее сюда, вон, у стены, есть стульчик, пусть она посидит, а вы мне расскажете, что считаете нужным. Иначе я сеанс проводить не буду.
Мужчина обреченно вздохнул, покачал головой и выглянул в коридор. Было слышно, как он что-то тихо говорил, потом посторонился, и старуха вошла в комнату. Это была женщина очень маленького роста, сухонькая, немного сутулая, одетая в ситцевое платье с короткими рукавами. Шла она без палочки, цепляясь за Валентина, и, как только он остановился, она остановилась тоже и слегка повернула голову в сторону Юлиана. Он поднялся со своего места и подошел к женщине.
– Как вас зовут? – спросил он.
– Фелиция. Фелиция Николаевна, – ответила женщина, глядя чуть вбок и улыбаясь словно кому-то несуществующему, стоявшему с Юлианом рядом.
«Какое необычное имя – подумал Юлиан. – Пелагея или Антонина были бы в самый раз».
– Вы садитесь на диван, – сказал он мужчине. – А я помогу Фелиции Николаевне.
Он аккуратно взял женщину под локоть и повел к стульчику, стоявшему у стены. Она ступала медленно с немного напряженным лицом, и Юлиан успел обратить внимание на ее пергаментную кожу, обтягивающую высохшие руки и почти сахарную локтевую кость на сгибе. Потом он вернулся на свое место и с плохо скрытым отвращением взглянул на «сынка».
– Что вы хотели мне сообщить? Только быстро.
– Ну, теперь я даже не знаю, как объяснить, – еле шевеля губами произнес Валентин.
– Почему вы так тихо говорите?
– Да она хоть слепая, а слышит лучше нас с вами, – прикрыв рот кулаком, неразборчиво пробормотал мужчина. Потом он резко повернул голову к матери и крикнул: – Мама, ты посиди чуток, я тут должен опросник заполнить! – И, вновь наклонившись к Юлиану, тихо спросил: – У вас листика бумаги не найдется?
«Вот мудак», – подумал Юлиан и добавил вслух:
– Я вам даю тридцать секунд, после чего вы сядите на мамино место…
Валентин слегка побагровел, руки его дернулись в непроизвольном объяснительном жесте, и он, почесывая пятерней шею, скороговоркой произнес:
– Мамаша моя увлекается этим делом… Я имею ввиду – це два аш пять о аш.
Юлиан с недоумением посмотрел на него, потом догадался, но решил свалять дурака.
– Поваренная соль, что ли?
– Доктор, – с укоризной сказал сынок. – Это же школьная химия.
– Понятно. А сейчас поменяйтесь с мамой местами.
Валентин еще больше побагровел, засопел, встал с диванчика и с обиженным видом подошел к матери, подал руку и не спеша подвел ее к Юлиану.
Теперь Юлиан мог рассмотреть ее получше. В ней осталось, несмотря на слепоту, щемящее, едва уловимое очарование молодости. Черты лица у нее были правильные, а нос – который обычно к старости удлиняется и меняет очертания, сохранил свою деликатную, почти прямую линию с небольшим подъемом, открывающим маленькие ноздри. Неизвестно, какого цвета были у нее глаза. Они выцвели, помутнел зрачок, пораженный катарактой, и блеск ушел; глаза стали похожи на полевой шпат, на что-то принадлежащее уже земле, а точнее – небу. Хотя между нею и Юлианом расстояние было примерно полтора-два метра, он уловил легкий запах алкоголя, исходивший от старухи. И, слегка улыбнувшись, спросил:
