Что дальше-то?
Фух-х-х-х-х…
Оглядываюсь – никого…
В голову лезет такое: в Москве жуткий гололед, не забыть Юлину кинокамеру, не забыть поздравить Фариду, позвонить, наконец, Жоре…
Здесь только пальмы, пальмы… И ни одной ели… Снега тоже нет.
Теперь вот что: отдышавшись и взяв-таки себя в руки (они все ещё, как у алкаша, меленько вздрагивают), я набираю полные легкие воздуха и как заправский ныряльщик за жемчугом, присев на камне, затем отталкиваюсь от него и плыву… К середине этого самого Индийского океана. К самой середине! Во всяком случае так мне кажется. Плыву и плыву, гребок за гребком… Вытаращив глаза на этот прекрасно-восхитительный подводный мир… Пока хватает воздуха и совершенно забыв о Юле, напрочь забыв, вырвав ее из своей жизни, из сердца… Напрочь, навсегда… Плыву…
Так кажется…
Из памяти…
Затем, выныриваю и ложусь на спину, открываю глаза… Надо отдышаться.
Я чуть было сам-то не захлебнулся…
Я испытываю изумление и, кажется, испуг.
Чего мне бояться?
И теперь, не утруждая себя мышечными усилиями, медленно плыву назад.
Ого-го-то я пронырнул – метров двести! Меньше, конечно, но вполне достаточно для того, кто вдруг наблюдает за мной, чтобы у него, наблюдающего, сложилось требуемое впечатление: «да, он отплыл от нее далеко».
Хм! Далеко! Я бы это поправил: просто бесконечно далеко!
И вот я уже ору:
– Помогите, спасите!.. Help me, help те!..
Затем на хинди, снова по-английски и даже на иврите..
Берег – пуст!
Я готов звать на помощь даже по-арамейски, но не знаю ни единого слова.
Где-то там, вдали есть, конечно, люди, две-три фигурки, но они не слышат моего отчаянного ора. Вот что здесь крайне важно – свидетели! Мне нужны свидетели моей трагедии, моего горя.
Притвора.
А эти, что плавают невдалеке, мне не верят: мы ведь с Юлей только что на их глазах обнимались. И ничего, и все было в порядке. На их глазах! Они ведь не могли за нами не наблюдать! Не могли! Поэтому сначала не верят. Потом верят: когда я беру Юлю на руки и несу к берегу. Они тоже, я это вижу краем глаза, спешат на берег, и кто-то (оказалось потом – врач) даже пытается Юленьку раздышать, рот в рот, затем массаж груди, хэх…хэх…хэх…
Куда там! Я, врач, понимаю: куда там!..
Садюга!
Садюга?!. Как бы не так…
Я ведь отдаю себе отчет в том, что…
Я лучше буду каждый день носить ей цветы, чем знать, что она мне не принадлежит. Так – надежнее. Так – она моя навсегда!
Это мой Тадж-Махал для неё.
Я рыдаю…
Артист!..
Театр одного актера!
Всю эту историю, разгулявшуюся на лазурном побережье Индийского океана, историю с камнем на шее, с удавкой моих крепких рук (Господи, прости меня грешного!) я, конечно же, только придумал в своем разгулявшемся не на шутку (совсем сдурел!) умопомрачительном воображении. Надо же! Тебе бы, парень, думаю я, писать детективы с тазиками крови, удавками на шее или контрольными выстрелами в упор…
Или фантастику…
Или лечиться?
И вот я уже мчусь, спешу вручить ей цветы…
Хризантемы…
Желтые…
Просто золотые…
Золотисто-жёлтые – это не значит, что цветы разлуки, это значит, что цветы навсегда.
Как золотая маска Тутанхамона.
Это всё Тебе, только Тебе, Золотая моя! Рыбка…
Все знакомые ее так и зовут: Gold Fish!
Я же говорил: мне легче таскать ей охапки цветов, чем каждый день знать, что она…
Вот и эта битва мною проиграна. Признавать это – для меня сущий ад. Но нельзя не признать.
– Так мы едем или не едем, – спрашивает Юля, – э-гей, где ты там?
Мне еще нужно позвонить Фариде. Чтобы эта история выглядела достоверной. Чтобы не было никаких подозрений.
– Ты же обещал!.. Там и встретим.
Для Юли еще не стало привычкой встречать новый год в теплых водах Атлантики или Тихого океана. Но это ей уже нравится. Этот же ей хочется встречать в Индии. Ее давняя мечта – Ауровиль. Здесь все называют ее Джай Шри, то есть – Божественная! Здесь она бы хотела прожить остаток жизни.
Да живи себе сколько хочешь! Живи на здоровье!
Хоть вечно…
В своем Тадж-Махале…
– Юсь, – говорю я, – ты же знаешь: я всегда держу слово, – я только позвоню.
– Звони-звони, давай-давай… Я готова…
А ты, ты готов, спрашиваю я себя, а ты, милый, готов?
– I’am happy, о dear, – вдруг произносит Юля, – so happy… Я-то?..
А то!
А ты как думаешь?
Счастлив, конечно!..
Еще как!..
Живи здесь теперь хоть сто тысяч лет… Хоть до нового потопа… В своём Ауровиле…
Ты ведь давно на «ты»…
Со своей вечностью.
Вскоре она исчезает…
Все эти бесконечно долгие дни и ночи я не нахожу себе места, молюсь, мучаясь, молю Бога, прошу у Него дать ей То, Чего ей так всегда недостает, дать по силам ее, «даждь ей днесь…», мучаясь и молясь… Воздев к Нему руки, врастая в Небо, срастаясь с Ним…
Не ищу ее!
Нет ведь никакого смысла за ней гнаться!
К тому же – у меня уйма дел: цемент, песок, доски, гвозди, есть, правда, и позолота, и райская лепнина, ливанский кедр, какая-то там туя и туф, и…
Высится уже моя Пирамида! Золотится на солнце…
Некогда голову поднять!
Потом она приходит как тать:
– Привет…
У меня выпадают глаза из орбит!
– Да тише ты, тише… Я чуть не задохнулась в твоих объятиях… Тише ты… Цыц!
Я и сам – не дышу, держу теперь крепко! И на этот-то раз уж не отпущу!
– А ты всё строишь-строишь… Конца этому не видно…
Я только киваю: не видно. Ведь нет на земле человека, готового прошептать: «Я постиг совершенство!».
– Отпускай уж!..
И не подумаю!
И для Тебя же строю! Только всё еще не могу взять в толк: что строю-то?!. Нашу Пирамиду или всё-таки Тадж-Махал? Ищу подходящее название. Жду, когда Ты сама дашь моему строительству достойное название, имя… Имя – не меньше! Ведь, когда я всё Это выстрою и поселю Тебя там, Это – оживет! И обретет, наконец, своё Имя!
– Знаешь, – произносит Юля, глубоко вдохнув, – все эти дни без тебя…
– И ночи, – зачем-то уточняю я, – и ночи…
– Да, – соглашается она, – и ночи… Я думала…
– Я думал, – говорю я, – что сойду с ума!
– Я тоже скучала…
– Расскажи же!.. Расскажи, наконец!
Юля только улыбается.
– Не молчи!..
Юля удивлена моему напору: о чем рассказывать?!!
– Я… – говорит она, – знаешь…
– Ба! Да у тебя есть язык!
И она снова умолкает.
И меня уже нет выбора: розы! Только розы!..
Кроваво-красные, пропитанные любовью до черноты длинностебельные, бесстыже-призывно распустившиеся лепестки с бисеринками сверкающей на солнце росы…
– Тебе…
– Угу…
И мой Тадж-Махал тут же рассыпался на глазах как карточный домик.
Я даже открываю глаза, чтобы видеть это: сыплется!..
В прах…
Надо же та-а-кое себе вообразить!
Люблю!!!)))
– Ты не поверишь, – говорит Юля, – я тоже скучала…
Разве я когда-нибудь сомневался?
– Ну ты идешь? – спрашивает она.
– Да-да, иду-иду… Вот только точку поставлю.
Я мучаюсь: где в этом самом Ауровиле на берегу этого самого Индийского океана я найду эту самую тележку с камнем?
– Какую точку? Мы же опоздаем на самолет!
– Не волнуйся, не опоздаем…
Я все сделаю для того, чтобы успеть на этот злополучный самолет!
– Да найду я, найду, – неожиданно ору я, – обязательно найду!.. Юля не понимает:
– Что найдешь? – спрашивает она.
– Всё, точка!..
– Бежим же!.. Ты не забыл… свои мысли?
Я не забыл. Надо же когда-то, в конце концов, осуществить задуманное…
Я сижу в своей мастерской…
Не прошло и недели с тех пор, как здесь работали. Я вижу старый расшатанный верстак, опилки в углу, топор, торчащий в бревне. Все в пыли. Угол окна уже затянут паутиной. Запустение царит здесь с тех пор, как я отказался от заказов. Я сижу в плаще, без платка на голове, ощущая босыми ногами прохладу каменного пола. Солнце уже взошло и его лучи нашли на полу сиротливую россыпь гвоздей, которые уже никогда никому не понадобятся. Последний крест из белого дерева, который я так старательно мастерил, печально приник к стене, уронив крепкие плечи. Значит, кто-то еще поживет на свете. Я сижу на табуретке и играю ножиком, всегда выручавшим меня при изготовлении свирелей, до сих пор пользующихся успехом у пастухов. Грустно смотреть: пыль, паутина, печальный крест. Как будто здесь обитает покойник. Пилы тоже припылены, хотя зубы их еще скалятся (я вижу – не только скалятся, но и весело выблескивают, готовые впиться в какую-нибудь молодую смоковницу). Молотки сунуты в глиняные горшки с водой, чтобы не рассыхались рукоятки. Но вода высохла. А молотки хотят пить. Что еще прибито пылью: небольшие скамеечки, реечки под столом, глинянная посуда с остатками еды. Все брошено, словно мастерскую покидали в спешке. Древко копья у стены – чистенькое, будто только что с верстака. Этим древком еще могут воспользоваться. Нужно насадить наконечник, и копье можно пускать в дело. Книга на столе. Завернутая в чистую тряпицу, она у меня всегда в чистоте. Я люблю, когда вокруг царит порядок, но больше всего мне нравится порядок, который царит у меня в голове. Пахнет пылью, частички которой пляшут в воздухе крохотными светлячками в солнечных лучах. Танец остановленного времени. Я все еще сижу на скамье, играя ножиком…
