Апостол обтер тряпицей кончик пера и снова обмакнул его в чернильницу. Что ж, сказано верно — все, что стремится задуть в сердце человека Божью искру, то и есть зло, но чего-то существенного в написанном недоставало. Рука старика потянулась к бумаге.
«Не уверен, возлюбленный мой Транквиил, — писал святой отец, — что ведаешь ты, зачем Господь создал человека. Разные на этот счет бытуют домыслы, истина же проста — у Вседержителя возникла в нем нужда. Хотел бы в этой связи напомнить тебе слова пророка Исаии: „Мои мысли — не ваши мысли, и пути Мои — не ваши пути… Но, как отстоит небо от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших…“ Бог людей, Транквиил, — Бог живой, а все живое не стоит на месте. Господь, как и человек, совершает собственное восхождение, неведомое Его живущим на Земле созданиям. В помощь себе и призвал Он людей, зная, что способны они подняться с колен и встать с Ним одесную. Иллюзия это, будто мир уже создан, а правда в том, что в поисках совершенства Творец продолжает процесс творения».
Старик отложил перо в сторону, задумался. Прочтут ли когда-нибудь люди эти строки? А если прочтут, поймут ли? Смогут ли, отринув убогую обыденность, увидеть, что Вселенная всего лишь скопление атомов, крошечный кусочек грязи, прилипший к мячику, которым играет дитя? Как им объяснить, что главное в мироздании — это радость, которую испытывает ребенок, забавляясь игрушкой?..
Какой-то посторонний звук отвлек внимание апостола. Продолжая тихо улыбаться, святой отец поднял седую голову. Перед ним в состоянии крайнего возбуждения стоял тот, к кому он обращался, — ангел среднего чина «Властей» Транквиил…
Услышав в коридоре голоса, Мокей криво усмехнулся: «Вернулась, некуда ей деваться!»
Но он ошибался. В кабинет без стука вошел грузный усатый мужчина и, ни слова не говоря, повернул в замке ключ. Серпухина поведение незнакомца нисколько не удивило. Преследовавшие его повсюду радужные поклонники и не такое еще вытворяли в надежде остаться с глазу на глаз со своим кумиром. Теперь придется битый час терпеть выражение телячьего восторга и выслушивать заверения в преданности. Впрочем, может, это и к лучшему, по крайней мере, хоть ненадолго уймется подбиравшаяся к сердцу звериная тоска.
Мокей решил взять инициативу в свои руки:
— Хотите выпить? Глоток-другой коньяка очень помогает установлению контакта с силами Вселенной…
Мужчина не обратил на его слова никакого внимания. Заглянув в соседнюю комнату и убедившись, что там никого нет, он устало опустился на стул и провел ладонью по седому ежику волос. Серпухину вдруг показалось, что он уже где-то видел это оплывшее лицо и упрямо торчащие во все стороны коротко остриженные волосы. Незнакомец между тем достал из кармана мятую пачку папирос и закурил. Сделал это не спеша, обстоятельно, как будто был вправе находиться в чужом кабинете и не видел в том ничего особенного. Если что и говорило об испытываемом им напряжении, то лишь взгляд покрасневших глаз. Тяжелый и в то же время смотревший как бы в себя, он держал Серпухина на расстоянии, но было в нем и что-то жалкое, что-то от несправедливо обиженной собаки.
Мокей почувствовал себя неуютно, но виду не подал:
— Может быть, хотите виски, у меня есть! Шотландское…
Но и на это предложение мужчина среагировал неадекватно. Заметил небрежно с гадливостью на отечном лице:
— Жаль, гнида, я тебя поздно разглядел…
Прозвучавшее неуважительное «ты», не говоря уже о причислении его к миру вшей, Серпухина резануло, но и это он проглотил. Люди часто стремятся быть на короткой ноге со своими кумирами. Многие из них, и это известный факт, даже идут на кражу, лишь бы завладеть принадлежащей идолу вещицей. Поднявшись из кресла, Мокей шагнул к полке, где держал бутылки.
— А ты, я вижу, меня не узнал! — остановил его мужчина. — Ложкин. Василий Макарович. Майор из Шереметьева! Теперь уже в отставке…
Трудно сказать, играл ли Мокей или чувство его было искренним, только он воскликнул:
— Ложкин? Макарыч? Вот это сюрприз! Давай, старик, выпей со мной! Дело прошлое, я зла на тебя не держу…
Но пить с Серпухиным Василий Макарович явно не собирался. Нервно дернул шеей, сбросил пепел папиросы в ладонь.
— Знал бы я тогда, что все так получится, на собственном горбу тебя до самого Лондона дотащил…
Он шмыгнул носом, смахнул тыльной стороной ладони набежавшую слезу.
— Ты что, Макарыч? Не в обиде я, не бери в голову!
Лицо отставного майора исказила гримаса боли.
— Ты-то здесь при чем? — Ложкин зло затянулся папироской. — Я из-за тебя дочку потерял…
У Серпухина от удивления полезли на лоб глаза. Он хотел было скаламбурить, но слова сами собой застряли в горле. Мокей смотрел на своего гостя и глупо и растерянно улыбался.
— Из-за тебя и из-за собственной глупости! Поверил, старый дурак, в басни о помощи Вселенной… Как же, Великий Мокей сказал: будьте светлы, ничто не подвергайте сомнению! Просите подсознание, и силы космоса вернут вам здоровье!.. — Он горько усмехнулся. — А кто же тогда светел, если не безвинный ребенок? Мне б тебя, Серпухин, вовремя разглядеть, жива была бы моя девочка…
Ложкин поднялся на ноги, грузно ступая, подошел к столу и раздавил в пепельнице папиросу.
— Мы с женой ничего и не подвергали, ни в чем не сомневались… Книжки твои вслух читали, я, словно попугай, твердил: «Верь, дочка, верь, Великий Мокей тебе поможет!» А ей трудно было, но ты знаешь, — Василий Макарович неожиданно и как-то не к месту просветлел лицом, — поверила! Говорила, видит себя здоровой, бегущей по берегу лазурного моря, и так ей было радостно, так легко дышалось… Врачи сказали, упущено время.
Ложкин вернулся на свой стул и достал новую папиросу, но не закурил, а принялся вертеть ее в руках. Крупный, жесткий табак сыпался на паркет.
— Когда все случилось, пошел я в церковь… Не то чтобы сильно верующий, а потянуло. Да и некуда человеку в горе больше идти. Стою перед иконостасом, смотрю на лики святых, а вместо молитвы твои прибаутки в голову лезут. Не получается через их туман пробиться к Господу.
Замутил ты, Мокей, чистый источник, а это великий грех… — Василий Макарович чиркнул спичкой, поднес ее к папиросе. Пустая бумага вспыхнула, он потушил огонь пальцами. — Священник сказал: изуродованными тобой людьми церковь будет заниматься. — Спрятал обожженный окурок в карман. — А я, старый дурак, даже начал слышать голос подсознания! Смешно, правда?..
Но Ложкин не засмеялся, а нахмурился.
— Скажи честно, тебе много платят за то, что превращаешь людей в скотов?
Серпухин на вопрос не ответил.
— Не горячись, Макарыч, есть же и такие, кому я помог!
Отставной майор только скривился.
— Ты хоть перед смертью не ври, побойся Бога! Сидел я сегодня рядом с одной такой, она все текст по бумажке учила. Сказала, и меня может устроить делиться опытом. Деньги небольшие, но и работа непыльная… — Ложкин покачал головой, словно был не в состоянии понять, как так могло случиться. — Говно ты, Мокей, откровенное вонючее дерьмо! Ты и такие, как ты, оскверняете все, к чему прикасаетесь. Я государству служил, холодал, голодал, а вы в это время чужое добро делили. Нет больше ни жизни моей, ни моей страны, растоптали вы их…
Василий Макарович размазал по щеке слезу. В комнате стало тихо. За двойными дверями вышагивали по коридору маявшиеся от безделья охранники.
— И ты решил меня убить… — констатировал Серпухин обыденным тоном. — Что там у тебя в кармане? Нож? Пистолет?
Приблизившись к поднявшемуся со стула майору, он мягко, по-дружески, коснулся его плеча.
— А знаешь, это был бы выход! Я бы и сам, только грех уж больно велик… — усмехнулся невесело. — Хотя к тому, что успел за жизнь наворотить, он вряд ли что-то добавит! Не живется мне, Макарыч, на этом свете, видно, и правда перешагнул я черту, после которой возврата уж нету…
Достав носовой платок, Серпухин отошел к двери и принялся стирать с бронзовой ручки отпечатки пальцев Ложкина.
— В дальней комнате должен быть ход на черную лестницу, — говорил он, не отрываясь от своего занятия, — думаю, она выходит во двор…
По лицу Василия Макаровича, как от приступа боли, пробежала тень.
— Хватит юродствовать! Ты и впрямь, я вижу, не живешь, а играешь в какую-то дьявольскую игру. — Он замер, как если бы не знал, на что решиться. — Очень уж жестоко, Мокей, ты мне за шутку отплатил… Убить тебя?.. — Ложкин умолк, словно взвешивал в уме такую возможность. — Да, хотел! Только ведь и на этот раз зло вернется и, скорее всего, не только в мою семью. Стоящие за твоей спиной мерзавцы запишут меня в религиозные фанатики, а из тебя сделают мученика и икону, это поможет им заманивать в радужные сети новые тысячи несчастных, одурманенных людей. Поэтому, Мокей, не надейся, убивать я тебя не буду. Живи, гнида, жизнь сама с тобой посчитается…
