— Разговоры... как это понять? Ты намекаешь на меня?
— Нет, что ты, — вежливо ужаснулась она, — конечно, я имею в виду Билли. После такого скандала у людей бывает искушение рассказать кому-то из друзей, как все обстояло на самом деле. Ну, лет через пять, через десять.
— Как ты предусмотрительна! Думаешь о том, что случится через пять и десять лет, когда уже завтра начнется следствие, которое — как знать, вдруг мы чего-нибудь недоглядели? — может погубить твою репутацию. А ты размахнулась на годы.
— Зато у тебя семь пятниц на неделе. Только что ты меня уверял, что следствие пройдет как нельзя лучше и мне не о чем волноваться.
— Что ж, возможно. Но не загадывай на десять лет вперед. Актеры так не делают.
— У меня и через десять лет будет ребенок.
— Тебе нужно сжечь все письма и забыть о них. Скажи спасибо Билли, что он их не сфотографировал. Он говорил, и я ему верю, что ему это даже в голову не приходило. Я его долго проверял как будто невзначай, то так, то сяк. Самому потом стало стыдно. Он благородно поступил, что отдал тебе письма, не думая о своей выгоде.
— Благородно? Подумаешь, благородство — не делать гадостей.
— Ну, ты сама знаешь, какой теперь народ. Билли неплохо к тебе относится. Он дал нам адрес Марины. Готов назвать в суде ее фамилию. Тогда к ней ринется вся пресса. И она не сможет отрицать...
— Постой, постой одну минутку... — она вытащила из связки письмо, достала его из конверта, развернула: — Новое, ты этого еще не видел.
— А ты уверена, что она не сняла фотокопий?
— Убеждена. Она, возможно, и не знает, что такая штука существует. Она вот что знает: ходит слух, будто за Фредериком кто-то гонялся по церкви. Уверяет, что она в той церкви не была. Еще бы. Там вообще никого не было.
— Ты пообещала ей не называть ее фамилию, если она отдаст письмо?
— Не совсем так. Она сама мне отдала письмо, потому что считает Фредерика сумасшедшим. Кстати, это идея. Если так думает Марина, значит можно убедить и остальных.
— За один день ты никого не убедишь.
— А письма, все эти письма! Пусть даже он не лжет — кто, кроме сумасшедшего, способен настрочить такую бездну писем, и все только об одном да об одном. Клинический случай. Эта пачка писем — готовая история болезни.
Он немного подумал и сказал:
— Не спорю, окончательный вывод может быть только один — твой муж сошел с ума...
— Чего стоит одно лишь его письмо к матери, к мертвой матери.
— Конечно, это уже прямо символ. Нашу печать оно бы привело в восторг. Письмо к матери, да еще к мертвой! У нас любят письма к матерям, и к усопшим и живым. — Он нахмурился и, приблизив к ней лицо, жестко сказал: — Первым откликом на эти письма будет крах твоей карьеры. Ты больше не сможешь сниматься в моих фильмах. Позже, может быть, подыщешь себе что-то в другом роде, а там станешь старше: тридцать пять, под сорок, пойдут другие роли, которые не будут так уж бить в глаза. Мне же придется искать новую звезду и запускать ее срочно, прямо на той неделе, вот в этой штуке.
Он кивнул на сценарий, лежавший на комоде у окна.
— Пора обедать, — сказала Аннабел.
— Воздержись, понятно?
— Не волнуйся, хлеб, картошку и спагетти я не буду есть. Так что я не растолстею и смогу играть Дафну.
Он сказал уже мягче:
— Я говорил о письмах; воздержись показывать их на суде.
— Я так и поняла. Я хочу есть.
— Может, куда-нибудь сходим? Куда бы тебе хотелось?
— Нянька ушла до утра, а на кого-нибудь другого я ребенка не оставлю. — Она посмотрела на часы. — Скоро придет Билли. Если ты не против, мы могли бы пообедать здесь втроем и обсудить в деталях, что нам завтра говорить. Кроме Билли, меня и доктора, других свидетелей не будет.
Они сидели и вдвоем обедали за круглым столом на колесиках, доставленным для этой цели в номер, когда явился Билли, опоздав на два часа. Все засуетились, начали заказывать ему обед по внутреннему телефону; ресторан уже закрылся, и вместо бифштекса Билли пришлось довольствоваться холодной телятиной.
Он был на удивление кроток. В ожидании обеда угостился их вином и съел несколько ломтиков хлеба.
Когда еда была принесена и официант ушел, Аннабел принялась давать инструкции, а Билли ел и слушал. О Марине ни слова. Ладно, согласился он. Потом он выразил желание взглянуть на письмо. Ему дали взглянуть. Билли тут же выпачкал страницу маслом.
— Какое счастье, что письмо у тебя, — сказал Билли, — это же просто счастье, что Марина им не воспользовалась. Такое письмо для нее целое богатство. Если бы ее назвали виновницей самоубийства, она выложила бы письмо, а уж покупатель нашелся бы, — произнес он со смаком.
— Какой-то репортер одолевал ее расспросами. По-моему, этот твой ужасный Курт.
— Он видел письмо?
— Нет, конечно, нет. Я не сомневаюсь, что она мне говорила только правду.
— И она не сняла фотокопий, ты точно знаешь?
— Да.
— Что ж, везет человеку, — заключил Билли, сложил замасленное письмо и довольно бесцеремонно ткнул его в руку Аннабел. — Одно могу сказать — везет.
Луиджи тоже согласился, что ей везет. Потом спросил:
— А не могло случиться, что Фредерик еще кому-то написал?
— Случиться-то могло, — ответил Билли, — только вряд ли. Я знаю всех его знакомых. Марина единственная, кому, как мне казалось, он мог написать. Ишь ты, а мне она и не обмолвилась насчет письма.
— О, так ты к ней заходил? — спросила Аннабел.
— Я ей звонил. Она была напугана и отвечала очень уклончиво. Сказала, что не хочет втравлять в неприятности свою родню. Говорит, что, если она попадет в скандальную историю, ее мать этого не переживет. А о письме ни звука.
— Итак, нам повезло, — с раздражением сказал Луиджи, которому, должно быть, надоело рассуждать об их неслыханной удаче и не терпелось перейти к другим делам. Он тут же объяснил Аннабел, что помощь его адвоката, который тоже явится на следствие, будет чисто формальной, но это и неважно, поскольку Аннабел не придется почти ничего говорить — пусть лишь повторяет, что она не верит, будто муж ее покончил с собой.
— А это ты и так уже говорила репортерам, — сказал Луиджи, — да и вообще это всегда полезно повторять. Еще прибавь, что у Фредерика, по всей видимости, было очень уж много поклонниц и они его заморочили до полной потери сознания.
— Передайте, пожалуйста, вино, — сказал Билли.
— На том и стой, — учил Луиджи. — Если тебя спросят, знаешь ли ты этих женщин, отвечай, что ты не знаешь их, но прощаешь. Если вспомнят американку, которая приняла у тебя в квартире пилюли, скажи, что ты прощаешь и ее. Ох, не нравится мне режиссировать следствие, — вдруг пожаловался он.
Билли сказал:
— Предоставьте все мне.
— Да, но от вас не требуется, чтобы вы прощали девушек.
— Где уж мне.
— Вы хоть подтвердите, что их было много.
Аннабел сказала:
— Значит, Том действительно мог бы не приезжать?
— Ну конечно, — ответил Луиджи. — Он здесь совсем не нужен. Он ведь не входит в здешнюю коллегию адвокатов. Моего адвоката вполне достаточно. Мне надо было заранее вас познакомить, но он сегодня за городом. В суде он проследит, чтобы тебя не обижали и чтобы допрос продолжался не больше нескольких минут. Я на твоем месте не стал бы вызывать сюда еще второго. Позвони своему в Лондон, дай отбой. Ему нечего тут делать. Версия с оргией лопнула окончательно и бесповоротно. Еще был бы смысл, если бы предстояло торговаться с прессой или, скажем, чего-то потребовала Марина. Дай отбой, пока не поздно, — повторил он, разминая пальцами кусочек хлеба.
— Э, нет, — вмешался Билли, — не уговаривайте ее. У Аннабел еще будут разные хлопоты с бумагами и имуществом Фредерика. Ей не обойтись без адвоката. Сами подумайте: все мужнины дела вдруг сваливаются на нее одну. А она, не забывайте, всего лишь женщина, и вовсе не такая пробивная, как вам кажется.
Не оборачиваясь, Аннабел глядела в открытое окно на звезды.
В понедельник в половине десятого утра только что прибывший из Лондона адвокат Аннабел входил к ней в номер.
Она сказала:
— А, Том, у вас здесь почему-то стал ужасно итальянский вид.
Он и в самом деле был похож на молодого адвоката-итальянца — тонкий, смуглый, быстроглазый, с блестящими черными волосами.
Он заговорил прямо с порога:
— Аннабел, эти письма... Как мог Фредерик с вами так поступить? Я никогда в жизни не слышал о таком адском...
— Какие письма? Как вы о них узнали?
— В аэропорту меня встретил какой-то... О'Брайен.
— Билли!
— Да, он сказал, что он ваш друг и друг Фредерика. Так прямо и представился. Не очень-то тактично, по-моему.
— И он рассказал вам о письмах?
— Показал фотокопии — уже по дороге сюда. Вообще-то у него была с собой машина... Едва я вышел из таможни, этот тип подошел ко мне и окликнул: «Мистер Эскон!» Я отвечаю: «Да?» Он говорит: «Меня прислала Аннабел, вас ждет машина». И, понимаете ли, тотчас же хватает мой портфель. Что-то мне в нем сразу не понравилось — то ли его повадка, то ли эта машина, то есть, конечно, не машина сама по себе — у него маленький английский «остин», — но мне показалось сомнительным, что это вы его прислали, и я сказал: «Благодарю вас, я возьму такси. Мне нужно по дороге просмотреть бумаги». Забираю у него свой портфель и посылаю носильщика за такси. Не отстает, идет рядом. Я уже понял, что речь будет о деньгах: таких субъектов как-то сразу узнаешь. Он твердит, что для вас чрезвычайно важно, чтобы наша с ним беседа состоялась до того, как начнется следствие. Что делать, я пустил его к себе в такси. Свою машину он просто бросил. Потом вытащил эти письма.
