Отцы долго и задумчиво глядят на порог.
— Эротично... — наконец говорит Чебыкин.
— Страшно, — возражает Люська. — А можно по берегу пойти?
— Можно. Кто боится — идите по берегу. Ну, есть еще вопросы?
Вопросов нет.
— Значит, так, — говорю я. — Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырем часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десять уедем на станцию и ночью — домой. Расклад ясен?
— Ясен, — кивает Борман.
— Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? — спрашиваю я.
Переться в дождь дураков, естественно, нет.
— Я хочу, — вдруг говорит Маша. — Возьмете меня, Виктор Сергеевич?..
***
... Подняв капюшоны, мы с Машей идем по проселку. Слева — лес, справа — Ледяная. Мы не разговариваем. Я держу руки в карманах и широко перешагиваю через лужи в старых колеях.
— Виктор Сергеевич... — наконец говорит Маша. — Виктор Сергеевич... Я хочу вам сказать... Простите меня.
— За что? — охрипнув, спрашиваю я.
— За то, что наговорила вам вчера. И вообще... Сегодня мы уезжаем, и у меня такое чувство, что все это время я потратила даром...
Надо же... Всегда вела себя безупречно — а чувство то же самое, что и у меня. Значит, есть на свете и грех праведности.
— Я вот думала, что все поучала вас... А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает правильно. Но я его не люблю.
Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги.
— И еще я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегда влюбляются в учителей... А вам? Может, вы больше тосковали, чем веселились... А я вам морали читала, дура...
— Да брось ты, Маш... — без голоса говорю я.
У меня вдруг рождается дикое желание, чтобы после этого разговора у меня с Машей что-то продолжалось. Неужели такое понимание пришло зря, слишком поздно? Ведь нам не по восемьдесят лет, и живем мы не в разных полушариях... Почему же душу мою гложет ощущение неминуемой вечной разлуки?
— А вы меня и вправду любите, Виктор Сергеевич?
— Вправду, Маша. А ты меня?
— А я, наверное, без вас жить не смогу.
Я усмехаюсь, пряча лицо в капюшон штормовки. Сможешь, Маша. И я смогу без тебя. Вопрос — как? Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются.
***
Проселок выводит нас на берег маленькой речки — притока Ледяной. Вот так раз! Половодье раздуло эту речонку метров до семи шириной. Течение мощное, вода рыжая, оба берега — подмытые глиняные обрывчики. Через речонку переброшено старое, склизкое бревно.
— Хлипенькое какое... — говорю я, трогая бревно ногой. — Может, Маш, ты вернешься обратно, а я дальше один?..
— Что уж, я по бревну не проползу? — усмехается Маша.
Я усаживаюсь на бревно верхом и лезу вперед, опираясь на ладони и подволакивая зад. Вода несется в нескольких сантиметрах от моих сапог. На середине бревна я оглядываюсь. Маша пробирается за мной. Я лезу дальше, и тут нутром чую беду. Под нашей тяжестью здоровенный ломоть берега, на котором лежит конец бревна, начинает медленно отклеиваться от массива. Чавкнув, раскрывается красно-бурая, мясная трещина. В ней видны темные жилы корней.
— Маша, назад!.. — кричу я, и тут же мы рушимся в воду.
Я переворачиваюсь через голову, точно в невесомости. Дикий холод вспышкой окатывает тело. Я пулей вылетаю на поверхность. «Маша!..» Машина голова выныривает рядом, облепленная волосами, прошлогодней травой и черными листьями. Лицо у Маши бледное, как у покойницы. Я выбрасываю руку и хватаю Машу за что придется — за капюшон. Речонка могуче несет нас к Ледяной. Я пробую встать на близкое дно. Течение валит меня, ноги пробуксовывают в полужидкой глине. Тогда я левой рукой цепляюсь за ветку ивы, пролетающую над головой. Ветка натягивается, как шнур. Нас с Машей разворачивает по дуге и швыряет в прибрежные кусты. Сквозь заросли мы пауками карабкаемся на склон и падаем на землю.
Некоторое время мы лежим без движения. Потом я сажусь. Маша лежит ничком и корчится. Ее рвет водой. Я пробую поднять Машу за плечи. Она впивается пальцами в землю, боясь от нее оторваться. Я слышу едва звучащий, но сводящий с ума вой — не горлом, не грудью, а чревом, самой жизнью. Я глажу Машу по спине, успокаивая, целую в макушку. Под моей ладонью пролетают молнии судорог запоздалого звериного страха. «Ничего, ничего, все обошлось... » — заклинаю я.
Наконец Маша успокаивается, медленно поднимается на ноги, только сильно и крупно дрожит. Я умываю ее водой из лужи. Ладонью я чувствую ее пульсирующие веки, окаменевшие скулы, застывшие губы.
— В-виктор С-сергеев-вич, из-звините м-меня... — шепчет Маша.
— Дурочка... — отвечаю я и гляжу назад, на злую речонку. — Все, Маш, обратная дорога нам отрезана. Теперь только вперед, в Межень, отогреваться...
***
Проселок, невдалеке вынырнувший из брода, круто уходит в тайгу, опасливо огибая Хромой камень. Через Хромой в Межень напрямик ведет тропа. Мы бредем по голому, мокрому лугу к громаде горы. Дождь, словно увидев, что мы промокли до костей, решил больше не сдерживаться и хлещет по земле, как конь хлещет хвостом себя по крупу. Маша спотыкается. Я держу ее за руку.
Хромой камень нависает над Ледяной, как форштевень. По осыпи я поднимаюсь первый, Маша идет за мной. Вершина камня громоздится впереди и вверху бесформенным белым блестящим кубом. С высоты открывается вид на плоскость реки, и кажется, что Ледяная медленно заваливается набок. Тропа под крутым склоном покатая, узкая, каменистая. Я то и дело скольжу, хватаясь за выступы скалы. Крупный обломок вывертывается у меня из-под сапога и, как лягушка, скачет вниз по осыпи. Я теряю равновесие, взмахиваю руками и кувыркаюсь вслед.
Я грохаюсь о камни лбом и животом и еду вниз на бедре, а потом останавливаюсь. От удара не искры, а, наверное, целые шаровые молнии брызнули у меня из глаз. Я лежу, словно разломленный на куски. В голове молотит тяжелое пламя. От боли все темно. Огонь влажно ползет от колена к бедру.
— Виктор Сергеевич, что с вами?! — в ужасе кричит Маша.
Я поднимаюсь и вылезаю обратно на тропу. Мышцы лица не слушаются.
— Чуть не скопытился... — делано-бодро бормочу я. — Дальше не пойдем, дальше тропа еще опаснее. Поскользнемся и оба улетим. Спускайся, Маш. Пойдем в Межень по дороге.
Мы спускаемся обратно на залитый дождем луг. Голова моя кружится, ноги подгибаются. Маша оглядывается на меня, и вдруг лицо ее искажается. Она словно ломается по суставам и опускается на корточки. Сначала она молчит, потом начинает плакать и, наконец, рыдать.
— Ну что еще, что? — измученно допытываюсь я, опускаясь рядом.
— Я не могу, Виктор Сергеевич! Не могу! — Маша трясет головой.
Я вижу, как на ее спину падают бурые капли дождя. Соленый дождь течет по моим губам. Я провожу ладонью по лицу. Ладонь алая, как кровь. Точнее, это и есть кровь. Я разбил нос. Вся грудь штормовки в крови. Я зажимаю нос пальцами.
— Ну что ты, Маш... — успокаиваю я и тяну Машу вверх. — Ну подумаешь, нос расквасил... Пойдем. Иначе тут и околеем...
Дождь стрижет очередями, будто шьет из пулемета.
Мы уходим по проселку в тайгу, прочь от Ледяной, в обход неприступного Хромого камня.
***
Проселок извивается, и скоро я теряю представление, в какой стороне осталась Ледяная. Мы медленно ползем вверх-вниз по волнам отрогов. Елки, сосны, елки, сосны, елки, сосны — больше ничего. Маша пошатывается. Я веду ее за руку. Сапоги вязнут в грязи. Стужа. Дождь. Я гляжу на свои электронные часы. 96 часов 81 минута. А вышли мы в 14. 15. Давненько идем... Маша тихо садится в грязь.
— Я больше не могу... — говорит она.
Я даю ей передышку, поднимаю и тащу дальше.
Мы идем, идем, идем, идем, идем, идем, идем. Все то же самое: повороты, бугры, лощины, елки, сосны, дождь, стужа, грязь. Хоть бы какая машина навстречу — дорога ведь... Хоть бы человек, хоть бы душа... Где же эта чертова треклятая деревня?
— Где же деревня? — плачет Маша.
Развилка. Мне кажется, надо налево. Идем налево. Поворот. Поворот. Поворот. Поворот. Поворот. Поворот. Ничего нет.
Маша опять ложится в грязь на обочине.
— Не трогайте меня!.. — хрипит она. — Я не мо-гу, не мо-гу!..
Я стою над Машей. В придорожной канаве навстречу нам бежит ручей. Он впадает в Ледяную. Значит, Ледяная сзади. Значит, после развилки мы только удалялись от Межени. Я снова тяну Машу.
— Вставай, Машенька, вставай, родная, вставай, любимая... Нельзя лежать, замерзнешь... Надо идти, вставай, пожалуйста...
Это говорю не я. Это говорит кто-то оставшийся перед упавшим бревном. Мне уже не жалко Машу. Мне не жалко и себя. Лучше бы Маша утонула в той речке. Лучше бы я разбился на Хромом камне. Я пугающе равнодушен ко всему. До такого нервного истощения я докатился.
