Теперь, чтобы в соответствии с нашими правилами не играть с читателем в кошки-мышки, откроем один уже готовый к открытию секрет. Готовясь к своему «Четвертому Исчезновению», Стенли Корбах пришел к решению сделать своего зятя одним из самых влиятельных вице своей АКББ с годовым заработком… оу, довольно, не надо сыпать соль на столько ран… ну и, разумеется, с определенным процентом от «брутто профит». Так уж наша Америка относится к своим любимчикам: если решила она сделать кого-нибудь богатым, тут никаких пределов для нее не существует.
Учитывая все эти обстоятельства, мы вроде бы не должны волноваться об Арте, но мы между тем все-таки волнуемся. Иной раз мы находим его в состоянии какой-то странной растерянности. Ему кажется, что он год за годом все больше теряет нечто более важное, чем накопление добра, некую альтернативу, тот манящий хаос жизни, с которым однажды он повстречался в лице пьяного русского мудилы, ко времени написания этой фразы едва не ставшего его родственником. Эти наши волнения, похоже, разделяет милая жена Арта, его «сладкое-сердечко»[152] Сильви, которая и сама себе не признается, что у нее есть некоторые сомнения по поводу «стабильности» Артура.
Мы бы сказали: «Беспочвенные сомнения, Сильви», если бы не знали, что у ее мужа появилась склонность к некоторым новым почвам, а именно к русской земле, еще точнее, к Москве, куда он ездил уже дважды под видом «бизнес рисёрч»[153] и откуда возвращался в весьма потасканном состоянии, словно кот после сезона крышных баталий. Со слов некоторых участников группы «Шуты» (с ними нам еще придется познакомиться в ходе романных перипетий) мы знаем, что в столице мира социализма Арт не раз ошарашивал девушек странным заявлением: «Россия у меня в сердце, она мне нужна как раскаяние».
Что касается нашей юной красавицы, я должен сам покаяться перед снисходительным, я надеюсь, читателем. Встретив ее в третьей главе, мы все – не правда ли, сударь? – были готовы влюбиться в этот дивный плод корбаховского древа, однако потом под влиянием каких-то смутных воспоминаний предпочли более зрелых женщин. Теперь мы видим, что Сильви стала просто неотразима в смысле нежных, беатричевских чувств. Кое-что мы все-таки должны добавить к этому заявлению. Иной раз какое-то новое выражение посещало ее прежде столь невозмутимо прекрасное лицо. Это выражение могло вас увести с вашим восхищением далеко за рамки платонизма. С этим выражением, а также с бэби Гаролдом на коленях она выглядела не просто красавицей, но слегка обиженной красавицей, что кружило головы джентльменам на острове Гваделупа, где она часто воспитывала ребенка.
В такие моменты читатель со склонностью к более глубокому проникновению в мир персонажа мог бы прочесть на лице Сильви следующее: да, вы хорошо заботитесь обо мне, спасибо, вы извлекли меня из похотливой толпы студентов «Колумбии», вы лишили меня некоторых гадких привычек, я это очень ценю, вы дали мне счастье в лице бэби Гаролда, вы дали мне вашу любовь и протекцию в виде ваших рук и слегка слишком заросшей груди, но почему, милостивый государь, вы не видите во мне личности? Ну, в общем, как всегда это бывает со всем этим ненасытным бабьем.
Теперь пора обратить наше внимание на бэби Гаролда, который уже давно сидит на правом плече своего деда. Вдвоем эта пара представляет поистине мифологическую сцену: стареющий гигант с херувимом на правом плече. «Вот настоящий еврейский мальчишка!» – восхищается дед.
– Прошу прощения, мой дорогой патриарх, – заметил Арт, – но у Гаролда пятьдесят процентов итальянской крови, не говоря уже о других ингредиентах. Это что-нибудь вам говорит?
– Ровным счетом ничего. – Гигант таял под маленькими ягодичками, а его шевелюра блаженно дыбилась, будучи схвачена командой крошечных пальцев. – Гаролд еврей, потому что его мама еврейка, а Сильви еврейка не потому, что ее папа по большей части еврей, а потому, что ее мама на одну четверть еврейка с материнской стороны, а вот маминой мамы мама была уже целиком. Разумеется, никакой случай супружеской неверности со стороны этой цепи женщин не будет принят во внимание по нашему определению еврейскости. Правильно, Гаролд?
– Mais oui, – ответил карапуз, который только что вернулся с Гваделупы от нянюшки-креолки.
– Ну, это уж слишком для двухлетнего крошки! – прогудел восхищенный дед.
– Voilа, – скромно поклонился отец.
Мать ничего не сказала и сняла малыша с башни. Она чуть не плакала.
Когда они уже уходили, Стенли попросил Арта задержаться на пару минут:
– Слушай, Арти, я, очевидно, вскорости исчезну.
С удивлением он заметил, что зять смотрит на него исподлобья с любовью и тревогой.
– Не говори так, Стенли! Я навел справки, сэр. С твоей начинкой все в порядке.
Тесть хохотнул:
– Вот поэтому я и исчезну, малый! Сейчас самое время раствориться в воздухе.
– Четвертое Исчезновение? – догадался Арт.
– Правильно! – сказал Стенли с выражением полной освобожденности. – Я уйду из моего факинг бизнеса и из всей моей выморочной с-понтом-аристократической рутины. Я чувствую себя готовым сделать что-то стоящее в этом воздушном мире, пока я еще не превратился в космический объект. А ты, Арт Даппертат, будешь моим человеком в совете АКББ. Поздравляю тебя, счастливый кот, с назначением первым вице!
– Нет, нет, Стенли, нет! Пожалуйста, не тяни меня за ногу! – взмолился Арт, качаясь будто в центре урагана. Не меньше минуты прошло, прежде чем он пришел в себя. И спросил шепотом: – Ты хочешь, чтобы я присматривал за Норманом?
– Никогда не сомневался в твоей сметливости, – улыбнулся тесть.
Парад персонажей продолжался. Все они как будто сговорились доказать Стенли, что мир незыблем и что Атлас жив и сучит ногами, поскольку руки заняты поддержкой глобуса. Среди прочих явилась и румяная Роуз Мороуз, глава канцелярии «Галифакс фарм» из штата Мэриленд. Ее сопровождала сотрудница, бледно-дебелая Лу Лафон. Дамы привезли множество добрых пожеланий от соседей из Йорноверблюдского графства, в том числе от шести женщин – Труди, Лиззи, Лорри, Милли, Лотти и Ингеборг, которые когда-то, до благоухающих замужеств, составляли рок-группу «Поющие Русалки». Роуз сделала фотку своего босса вместе с Лу и попросила последнюю сделать две фотки ее с ее боссом.
Бенджамен Дакуорт (Достойный Утки) приехал из Нью-Йорка со своим приемным сыном, четырнадцатилетним Рабиндранатом. В дверях они столкнулись с вышеуказанными девушками и попросили их подождать в приемной.
– Очень рад познакомиться с членом экипажа моего отца, – сказал Рабиндранат Стенли Корбаху. Для пояснения своих слов он предъявил журнал «Паруса и моторы» 1970 года, на обложке которого были запечатлены два члена экипажа большой яхты «Кошмар австралийцев», два американских гиганта, черный и белый, один по происхождению сенегалец, второй еврей. Положив бревнообразные руки на плечи друг другу, оба смеялись, как будто их яхта только что не сделала оверкиль, пытаясь подрезать нос у «Звезды Австралии».
Стенли был растроган, но не забывал и дела:
– Будь наготове, Бен, – сказал он сыну своего фронтового друга, то есть как бы своему собственному сыну. – Может так случиться, что ты мне срочно понадобишься.
– В любое время, Стенли, – таков был немедленный ответ бывшего парашютиста.
Не успели Достойный Утки и его приемный сын Рабиндранат покинуть палату, как вошла еще одна пара визитеров; не кто иные, как Ленор Яблонски и Энтони Эрроусмит. Ни разу еще за всю жизнь не выцветшая красавица и сейчас выглядела великолепно и женственно. Хей, да она счастлива, просто-напросто счастлива, простодушно счастлива, ну и дела!
Энтони в свои двадцать-семь-с-чем-то тоже выглядел неплохо: с плеч ниспадал черный плащ с пелериной, широкополая шляпа оттеняла бледное лицо, левая рука в идеальной перчатке держала правую перчатку, только что снятую, правая обнаженная рука была протянута к отчиму. Стенли почему-то ожидал увидеть в ней колоду карт, но ошибся, рука была протянута для рукопожатия.
Чудо из чудес, Ленор Эппловски (русский вариант ее фамилии) выглядела почти застенчивой в тот вечер. Иной раз она бросала на Стенли как бы извиняющиеся взгляды, будто бы говоря:
нет-нет, Стенли, ничто не забыто, ни одна из наших страстных ночей (и утр, добавил бы он) не пропадет в забвении, но что я могу поделать, милый Стенли, я полюбила этого мальчика, будь снисходителен к нам!
Секс, думал Стенли, любопытный феномен, не правда ли? Почему люди так сильно преувеличивают все эти совокупления? Почему они думают, что трахтовка автоматически приносит чувство близости и теплоты? Не счесть сколько раз я совокуплялся с моей женой Марджори, но ни разу не испытал чувство близости и теплоты. Пройди под гулкие своды классики, туда, где бродил наш Саша, увидишь юношу Данте, взирающего на юницу Беатриче. К моменту их встречи он был уже мужем Джеммы и главой семейства, но даже мысль о совокуплении с новой просиявшей красотой не посетила его. Это была иная, непостижимая страсть, из иных пределов, и ни единый половой импульс не посетил его и его кавернозное тело; так, во всяком случае, звучат стихи. А мы, не-поэты, но и не-скоты, любую свою похотливость, любой пистон облекаем в какие-то туманные ностальгические одежды. То, что мы называем романтизмом, это, очевидно, космически отдаленный отблеск настоящей любви. Не в силах достичь и романтизма, мы жаждем теплоты и близости. Даже эта сорокаоднолетняя девушка с ее впечатляющим стажем партизанских действий в рамках американской секс-революции застенчиво посматривает на меня: «Стенли, пожалуйста, не думай, что все забыто!»
