– Старый грешник, ты выглядишь так, будто только что имел очень хорошее свидание! – Стенли шутливо отмахнулся, но раввин настаивал: – Сознайся! Я хорошо тебя изучил за тридцать лет.
Стенли плутовато хмыкнул:
– Двадцать восемь лет, чтобы быть точным. Мы познакомились в яхт-клубе. Ты только что отшвартовал свою «Тверию» и завел со мной разговор о спинакерах. Боже тебя благослови, Учитель, но это произошло в субботу.
– Этого не может быть! – горячо воскликнул раввин. – Люди могут про меня говорить, что им угодно, даже то, что рабби Дершковиц поет «ниггуним» в синагоге, однако я твердо заявляю, что никогда не плавал под парусами в субботу!
Стенли продолжал его поддразнивать:
– Ты был тогда в отпуске, Сэм, а в отпуске легко перепутать дни недели.
Раввин улыбнулся:
– Ты хочешь сказать, что мы оба грешники?
– Это вы сказали, мон мэтр.
Они рассмеялись. Дершковиц сменил тему разговора:
– Так или иначе, я вижу, что ты в порядке, что ты возвращаешься к своей жизни и что ты снова собираешься сбежать. – Разделив эту фразу на три части, он с каждой частью становился все более серьезным.
Стенли был несколько ошарашен: как ты догадался? Раввин скромно развел руками.
– Ты что же, против моего побега?
– Нет, не против. Я просто хотел в связи с этим сказать тебе одну важную вещь. Прошу, выслушай внимательно.
Я знаю, Стенли, что ты постоянно норовишь сбежать. Несмотря на твои колоссальные финансовые успехи, ты не бизнесмен по натуре. Что ж, большинство людей делают чье-то чужое дело, занимаются чьим-то чужим времяпрепровождением и в то же время смутно томятся по какому-то другому делу, по другой жизни, ну и, конечно, по другим женщинам. Все они скованы безволием, и это безволие имеет что-то общее с религиозным тупиком внутри темы свободной воли и предназначения. Стоит ли мне пытаться чего-то достичь, если все уже предназначено?
Иные люди слегка или сильно демонического типа, те, что в литературе называются байронитами, бросают вызов судьбе, но потом и они опускают руки, думая, что и эти вызовы были предопределены. Ты как раз относишься к этому типу, господин президент.
Конечно, я не знаю твоего истинного призвания. Может быть, ты врожденный артист, или авантюрист, или своего рода «мессия». Я употребляю это слово в кавычках и с маленькой буквы, потому что чаще всего мы имеем дело с так называемыми ложными пророками. Почти всегда они являются выдающимися людьми, и мы знаем немало таких в еврейской истории – от великого Бар-Кохбы до не очень великого Давида Алроя. Часто они достигают такой высокой экзальтации, что кажутся сами себе действительными посланниками Божьими. Другие просто охвачены мегаломаническими амбициями. Этот феномен так же стар или так же молод, как и вся человеческая раса. Увы, во многих случаях он стоит дорого современникам этих пророков и мессий, производя опустошение в умах и в населенных землях.
Я знаю, что твои исчезновения, которые у вас в семье идут под порядковыми номерами, это поиски самого себя, какой-то своей онтологической сути, и поэтому заклинаю тебя воздерживаться от идей всемирного счастья для всех, от какой-то гомерической мегаломанической «цдаки». Мир не может быть счастлив. Каким бы процветающим он ни был, это реалия юдоли, обращения в прах. Я знаю, что у тебя есть надежный страж против мегаломании, это твое чувство юмора, хорошо известное всем яхтсменам Восточного побережья, однако мощь и власть часто искажают личность, и я за тебя боюсь. Я люблю тебя, мой друг, и я молюсь, чтобы твой юмор не оставил тебя!
Сумерки сгущались в больничной палате. Ветер за окном внезапно влепил в стекло три лимонно-желтых листа, и они прилипли к мокрой поверхности, образовав странную конфигурацию, нечитаемый знак предназначения.
Стенли положил бревно своей руки на камень Самуэлева плеча:
– Скажи, друг, ты все еще чувствуешь жажду в моем присутствии? Тогда вынимай!
Дершковиц долго себя не заставил упрашивать и достал плоскую флягу. Мегаломания, подумал Стенли. Да я просто пытаюсь убежать от чувства собственного ничтожества. То же самое со мной, думал раввин, и потому я сваливаю из этого текста по крайней мере до последней главы. Примите мою браху и – пока!
3. Четвертое Исчезновение; исчез
Последним в цепи визитеров, конечно, оказался главный слуга «Галифакс фарм» Енох Агасф, который и ранее в этой комнате почти зримо присутствовал и чей промельк, в частности, был замечен сестрой Элизабет. На этот раз он явился вместе с двумя своими правнуками – они, впрочем, могли быть пра-пра-пра-пра-; добавьте столько «пра» и черточек, сколько вашей душе угодно, – и они втроем, не задавая никаких вопросов, начали быстро укладывать корбаховские пожитки в какой-то бездонный мешок, распространявший запах плохо продубленной воловьей кожи и пастушеских костров из иудейских горных становищ. Стенли тем временем облачался в вельветовые штаны, фланелевую рубашку и утепленную куртку. Краем уха он слушал бормотание древнего семита: «И растлилась земля перед Всесильным, и наполнилась земля злодеянием. И увидел Всесильный землю, что вот: растлилась она, ибо извратила всякая плоть путь свой на земле».
– Мы готовы, малый, – наконец сказал он своему любимому хозяину.
Доселе невидимая сестра Элизабет тут выступила из угла и осенила исчезающих крестом. Агасф только передернул плечами. На паркинге в темноте ждал их большой белый лимузин, похожий посреди метельной ночи на дрейфующую льдину.
В феврале восемьдесят седьмого Александр Корбах начал свой первый семестр в университете «Пинкертон». Как водится, новичок получил щедрый набор приглашений на приемы и вечеринки в его честь: «вино-и-сыр» в театральном департаменте, «коричневый пакет» (это когда сам приносишь с собой свои еды) с членами подкомитета по корневой программе, ужин с советом попечителей, «русская карусель», организованная старым плейбоем профессором Стивом Иглоклювовым, ну и так далее, и, наконец, ланч с самим Президентом, долговязым «англо» с водянисто-голубыми глазами, исполненными основной идеи Просвещения – никогда не выпадать из контекста.
Не имея никакого опыта академической жизни, Александр ждал, что во время этих общественных мероприятий будет происходить своего рода проверка его творческих и преподавательских намерений, он даже готовился к выражению своей философии театра. Ничего подобного, однако, не происходило на приятных собраниях. Люди были исключительно дружелюбны, говорили «welcome aboard», смотрели на него как бы в ожидании хорошей шутки, вопросы задавали в основном о его известном из газет парковочном бизнесе, который они, похоже, считали самой юмористической частью его жизни.
– Ради Бога, дарлинг, относись к этому полегче, – говорила Нора. – Эти люди преподают философию, историю, физику, астрономию, археологию, что угодно. На вечеринках они не хотят говорить серьезно, они хотят болтать, хохмить и дурачиться. Кроме того, позволь мне откровенно сказать: никто на кампусе всерьез не относится к должности «режиссер-в-резиденции», никто от тебя не ожидает революции. Некоторым образом они видят в тебе, ну, такого симпатичного лысого артиста-юмориста, которого университет себе может позволить. Так что видишь, медок-сахарок, как все вернулось на круги своя: ты снова шут! Не правда ли, это чудесно?!
Ну что ж, моя любовь, мой сиропчик, ты не очень-то тактична, думал он. Он был, пожалуй, даже слегка задет за живое таким a propos отвержением какой-либо для него значительной роли в университетской жизни. Ну что ж, посмотрим, что в конце концов из этого получится. Если они хотят посмеяться, почему бы им не поискать объект в департаменте археологии?
Тем временем он продолжал устраиваться в новой среде, в Вашингтоне Ди-Си, этом ящичке с сюрпризами, притороченном к горбу штата Вирджиния прямо под пузом штата Мэриленд. В отличие от Эл-Эй это был настоящий город, где люди сталкивались на углах, перекликались через улицы, удерживали свои плащи, хлопающие в завихрениях вашингтонского лабиринта, хватались за шляпы, дабы не дать им улететь, преследовали эти все-таки улетевшие шляпы, преследовали их вплоть до победного конца или до горечи поражения, то есть до полной растерянности на перекрестке, до бесшляпности посреди траффика, плывущего сразу с девяти направлений (особенность площади Дюпон), в перепутанности всех ветров производили ловкие трюки, чтобы увернуться от жирных капель соуса чили, или кетчупа, или сырной подливки, врывались в кафе-уютный-уголок, переводили дыхание, спрашивали (умоляли) чего-нибудь теплого, дружественного, слушали в ужасе последние новости из Панамы, слегка подтанцовывали, чтобы казаться завсегдатаями, съедали кусок торта с выставки кондитерского изобилия, мазали свои лица черничным кремом, вмешивались в дискуссию «про-жизнь, про-выбор», получали пулю в живот, стреляли в ответ мимо цели, преследовали ее (цель, сударыня), целовали ее внутри и снаружи, нахлобучивали ее себе на голову и далее следовали в ней по своему назначению; вот это и есть настоящий город, не то что бесконечные плантации Эл-Эй.
