К трем пополуночи Титаренку разбудил дурной запах, бьющий из его собственной разъятой глотки. Зловонный и ледяной газовый ток с напором шел из глубин требухи, ощутительно давя на небо. Живот был твердо вспучен, однако же не болел, находясь в параличном беспомощном онемении. Следователь Александр Иванович хотел было отрыгнуть, но спазма не получилось, ибо все в его чреве до отказа напряглось и застыло, утративши способность рассвобождаться. Ни понизу, ни поверху не тянуло, и вместе с тем беспредельная тошнота постепенно распространялась из желудка вверх по пищеводу, готовая излиться в самую носоглотку.
Сопротивляясь, Титаренко присел, через силу поставил на паркет сомлевающие ступни и собрался в туалетную комнату.
Разбуженная жена злобно застонала, метнулась туда-сюда от одного края подушки к другому и с лепетом: «Ну-чего-ты-как-я-не-знаю-кто…» закуталась с головою.
Вытеснить на поверхность хотя бы малую долю из собравшихся в нем отравленных масс Титаренке не удалось. Но для порядка подтершись, он взглянул на клочок жатой промокашки – и содрогнулся: бумага была испачкана так, как если бы ею вытирали днище содержимой на огне сковороды либо зарисовали мягким черным графитом. Почти совсем сухое пятно источало слабый сернистый дух: побочное составляющее той немыслимой мрази, что исподволь собралась в титаренковской сердцевине.
Несколько раз по возможности глубоко вздохнув, следователь Александр Иванович взялся за флакон мятного эликсира, чтобы отчасти обмануть нестерпимые более вкус и запах. Крепко прополощась аквамариновою спиртуозною водицею, Титаренко скорчил зеркалу рожу. Десны стали совсем белы, тогда как межзубные сосочки набрякли и кровоточили. Язык тоже побелел, однако самый его кончик был красен и остро саднил. Казалось, будто на слизистую оболочку напал активный кислотный яд, вынесенный из нутра вместе с потоком смрада.
То были признаки, смысл которых Титаренко уже не затруднялся внятно истолковать, – признаки терминального заболевания в запущенной стадии; долго они гнездились в нем незаметно, но этою ночью им было велено атаковать. Впрочем, происходящее явною своею труднопоправимостью не только не ввело Титаренку в зону отчаянной суеты, но, напротив того, подвигнуло на сугубую аккуратность если еще не действий, то умозаключений. За считаные минуты он изготовился к постыдным анализам и бесполезным процедурам, – но тут же все его перекрученные, переполненные гнилостными ветрами кишочки вдруг как бы сами собою опростались и помягчели до того, что худощавый следователь Александр Иванович был бы по-прежнему в состоянии дотянуть внутреннюю поверхность брюшины вплоть до упора, если б не столь тяжкая его умученность и бессилие.
В спальной, благодаря обилию белесых поверхностей, ночи оставалось меньше, нежели в гостиной и даже на кухне. На тумбочке стояла на три четверти опорожненная чашка чаю. Титаренко пригубил, выждал – и глотнул посмелее.
Миновало; вероятно, какую-то недоваренную муху цеце в павильоне съел и с трудом, но переработал.
– Он же остыл уже, – лишь отчасти разумно сказала Лара.
– Там согреется, – указал большим пальцем на подвздошье следователь Александр Иванович, задремывая от прикосновения простыни.
Но вместо того чтобы, заснув, по обыкновению плестись мимо тесно составленных средней городской величины зданий – неухоженных, скудных, со ржавчиною петель и шпингалетов, – дурацких построек, вызывающих на неописуемое горчайшее умиление, Титаренко стремительно зашагал на сверхмощных ногах, обутых в железные сапоги, вдоль по туннельному переходу, среди попеременно фосфоресцирующего эреба. Он был горд и весел; облачен в цельнокованую броню; вернее сказать, он сам был этою бронею, состоял из нее целиком – он шел безудержно и дерзко, так как достаточно было одного его взгляда, чтобы испепелить любого из тех, кто трепетал и возился по углам. Обожженные дотлевали, а ему становилось еще пламеннее, еще невесомей, и он смеялся и кричал им что хотел на незнакомом прежде языке звонким, ослепительным голосом – голосом, который также был огонь, чей поток модулировался характером исторгаемых звуков: надсадных, горловых, в сочетании с широко раззявленными гласными «а» и «ы».
Таково было краткое видение, предложенное Титаренке.
Вслед за ним появилась постоянная для его снов архитектура – впрочем, и она на короткое время. Пора было вставать, а следователь Александр Иванович никогда не обеспамятовал настолько, чтобы забыть об этой необходимости на всю ночь без остатка. Что же до виденного сегодня во сне, то оно, пусть и неразборчиво, сместившись в подробностях, но довольно компактно задержалось у него: в обличье непреложного опытного знания о том, как хорошо пребывать гордым, отважным и светоносным. И следователь Александр Иванович, даже не открывая глаз, ежился, грустил, ворочался, повторяя при этом быстро и сконфуженно: «Надоело, надоело, надоело…» – до сорока раз, покамест вороватая секретная проверка не подтвердила, что страшная ночная симптоматика рассосалась до нуля и впечатлений ее не сохранилось ни в единой клетке.
Старого образца, мелко обстеганная дерматином дверь под номером 101 – эти цифры были выведены рондо на лежачем эмалевом полуяйце – открывалась в кабинет следователя Александра Ивановича; подле нее в коридоре стояли соединенные по три откидные стулья. Предыдущая сотая и последующая сто вторая комнаты сообщались с помещением Титаренки анфиладою: порожними проемами в дощатых переборках, тогда как внешние нумерованные двери оставались запертыми. Все входили через сто первую; но зато следователь Александр Иванович сидел один, а в сотой и сто второй четверо-пятеро: следователи Кучумов, Рева, Сенчук, Петришин и непостоянно – Толя Пилихарч.
Этот последний и допросил известного ему со вчерашнего дня бульдозериста-тракториста из Савинцов, напоследок отобрав у него подписку о невыезде.
– Помни, Колодяжный, что наш разговор еще даже не начинался! – достал свою жертву оперативник – уже под самый исход. Бульдозерист, полагавший себя отпущенным навсегда, снова опал, споткнулся и, перепутав направление, налетел на стол, за которым работал Павел Михайлович Кучумов – с его сплюснутою, азиатскою лысиною. Озлясь, Павел Михайлович отшвырнул неуклюжего гостя ногою, но правильного пути ему не указал; возникнувшие таким образом грохот и обмен репликами достигли следователя Александра Ивановича и напомнили ему о неопознанном ходиле , чье тело, на свою беду, обнаружил вчера спозаранку бульдозерист-тракторист. Сопровождать его после допроса в бюро, где дожидался неизбежного вскрытия слабоохлажденный ходок, было и некому, и незачем: знакомство их, будто бы приведшее к драке со смертельным исходом, относилось к вариантам наиболее немыслимым. Состоялся лишь случайный откоп слегка присыпанного с ночи землицею трупа. И разыскивать, в принципе, следовало того, кто этот труп сделал либо только набрел на него в темноте; того, кто счел за лучшее свою находку чуток замаскировать – в предположении, что утром покойника непременно дохоронят, но несколько пролетел. По правде говоря, подобные поиски были свыше меры трудны, да и навряд ли необходимы.
Тем временем в кабинетах шло движение. К сослуживцу Песочному ввели молодого подозреваемого в голубой полупрозрачной сорочке поверх белой майки витого трикотажа; другие следователи разошлись на обыски и выемки.
Самого Титаренку дожидались затыканная ножницами и добитая сапожным молотком Балясная Ирина Николаевна и владелец малораспространенного пистолета-пулемета конструкции Судеева со сложенным металлическим прикладом Рудой Владимир Сергеевич.
Потрудившись до обеда с В. С. Рудым, Титаренко отправился пешком в областное бюро – за материалами по поводу Балясной. С собою он захватил подготовленное им сопроводительное отношение на савинцовского неопознанного.
Циклопическая шелковица [7] на противоположной Институту вакцин и сывороток стороне Пушкинской – шелковица, чьи корни распространились до поворота на Черноглазовскую – осыпала свои плоды сплошным, марающим подошвы кругом. Ягоды переспели и обрушились наземь, а черный сок их въелся в асфальт. Главное произошло почти месяцем ранее; но даже и до сих пор кое-что оставалось, уже повяленное, на верхнем ряду ветвей и время от времени обрывалось вниз. Размозженная мякоть высвобождала сахарный алкогольный пар, в среде которого витали неотгонимые осы – из тех, что прежде паслись при сатураторах у бюреток с сиропом.
Эту шелковицу следователь Александр Иванович – вместе с прочими горожанами – с самого детства намеревался на будущий год обобрать; но постоянная занятость, как и невыгодное расположение древесного ствола – почему сбор урожая непременно потребовал бы использования лестницы-стремянки, к неудовольствию и насмешкам мимоидущих людей, также имеющих право на вкусные ягоды, – все это не допускало проектам осуществиться.
