Эту шелковицу следователь Александр Иванович – вместе с прочими горожанами – с самого детства намеревался на будущий год обобрать; но постоянная занятость, как и невыгодное расположение древесного ствола – почему сбор урожая непременно потребовал бы использования лестницы-стремянки, к неудовольствию и насмешкам мимоидущих людей, также имеющих право на вкусные ягоды, – все это не допускало проектам осуществиться.
Народ, однако ж, любил поболтать о каких-то «птичках» или пуще того – о «бедных», в чью пользу якобы уступалось ничейное дерево; но Титаренко отлично знал, что, если бы не присущий его компатриотам невдобняк начать первому, сожрали бы и шелковицу, и птичек, оставив на пустом месте одних мертвых бедняков. Вот, скажем, теперешний его бедняк – неопознанный: уж не взял ли он что ему не принадлежащее, то есть даже не взял, а только дотронулся, прикоснулся, чересчур близко подошел? В этих или подобных пределах содержалась бескорыстно искомая следователем Александром Ивановичем правда; а вокруг, куда только ни сунься по малой нужде, всюду и везде отрекалась, стреляла слюнками с губ – или ставила из себя дохлую козу – брехня собачья.
Как ординарный человек нового времени, Титаренко со своим городом знаком по-настоящему не был, если не считать двух-трех дюжин исходных и конечных пунктов – точек, между которыми он успел проследовать туда и обратно.
Родом с ближнего однодворческого посада – Журавлевки, он получил среднее образование на Юрьевской, в многооконном уютном доме, и прежде бывшем гимназиею. Неподалеку располагались районный военный комиссариат, где всякую осень взрослые плясали на полусогнутых, а юные пели: «Ребяты, мать мою возьмите с пола на печь! Сестра, сметану подлижи языком!» и прочее, а в другом флигеле – народный суд, где виноватые откупались деньгами, а невиновные со смущенною улыбкою просили дать им возможность искупить свою вину честным трудом.
Все это Титаренко слышал и наблюдал, стоя сперва за шелковичным, но совсем небольшим по сравнению с бывшим на Пушкинской деревом; или же за каштаном – породою, в некоторых кварталах главенствующею; за тополем – растением прекрасным, но надоедливым; а потом вполне открыто; и к нему обращались, предлагали выпить вина и закусить, объясняли, что происходит, и некоторые из женщин уже начинали о нем сожалеть, ибо ведь и он вскорости по окончании школы будет забрит или осужден невинно.
Высшее же образование получилось им в маренговом, с неуместною колоннадою, особняке, стоящем в саду и потому значительно отнесенном от уличных линий. И хотя Александр Иванович в те годы ходил потупясь либо глядя прямо перед собою, но часто и помногу, так что город напечатлялся в нем не названиями и не направлениями, а как таковой – своею урбаникою, вдоль и поперек пронизанною трамвайным маршрутом.
То здесь, то там встречались ему флорентийщина, благородные венские ансамбли со сладким привкусом Бухареста по контрфорсам; немало было и отличного фин-де-сьекля – жеманного и мрачного, при вазах с аполлоническими сценами и соблазнительных скульптурах, размещенных по нишам; академик Бекетов соседствовал с Ропетом и Мельниковым; Стамбул с Петербургом, переплетясь, рождали просвещенный губернский Юг в голубом таблитчатом орнаменте и крылатых эмблемах с купидонами, жезлами Меркурия и накрененными рогами изобилия, извергающими потоки молний и полевых цветов. Но чем дальше вниз и в стороны по Московскому проспекту да по Клочковской – с вывертом к Валерьяновской, туда, где богатей Гольберг, уверовав во Христа Иисуса, поставил благолепный храм из фигурного кирпича, казарму и больницу – Богу, Царю и Отечеству, – там город…ов становился все безымяннее и неразделимее. Здесь считали уже не по улицам, а по дворам, а во дворах не по квартирам, а по людям. Какие-нибудь здоровяк, остроумец или выпивоха – или, наконец, субъект, с которым произошло нечто из ряда вон выходящее, – своими фамилиями и кличками в течение десятилетий оказывались адресным указателем для прочих обитающих здесь семейств. А еще дальше шли зажиточные слободки; рабочие поселки, переслоенные либо предваренные новопостроенными массивами: предприятия тяжелого и среднего машиностроения, частью пущенные в ход еще до Первой великой войны; притом что, упомянутые или неупомянутые, но по каким бы то ни было причинам известные больше других, места эти соединялись в единое целое посредством от начала своего анонимных, трудно различимых по стилю, цвету и расположению жилых конструкций, то есть собственно городом, чьи детали следователь Александр Иванович каждую третью ночь видел во сне.
Но столь далеко на своих ногах он еще никогда не заходил.
Труп Балясной, ради которого Титаренко прибыл в областное бюро судебно-медицинской экспертизы, почему-то оставили в чулках из выплетенного в черный сетчатый ромбик материала наподобие марлевки. В меру полная, светло-русая, она была из таких, кого предпочтительней огуливать сзади – по особенностям расположения вагины, в разговоре называемым «бегунок».
До десятка миндалевидных зияний по левой стороне шеи с захватом затылочной области оставлены были сомкнутыми ножницами, с предельной для них глубиной раневого канала. Молотком девушку ударили чуть выше бровей, и степень влома кости показывала, что носок молотка вошел в голову до половины скоса. Понятно, что возле трупа обнаружили и случайные эти предметы – и самое убийцу: подругу и соседку потерпевшей по общежитию политехнического института.
Подруга трясла труп за плечи, хлестала по щекам и неумолчно кричала: «Ирка, проститутка такая, кончай притворяться, ты думаешь, я не вижу, что ты издеваешься надо мной?! Тебе мало всего, мало, вафлистка, мало тебе еще?! Хочешь, чтоб меня вообще изза тебя посадили?! Ну все, кончай выступать! Ирка! Зачем ты так со мной поступаешь некрасиво?! Ну, Ирка, ну не надо же так!!»
Кричащую звали Элла, и оперативник Пилихарч окрестил ее «Отеллочкою».
Убийца сама познакомила Балясную со своим «очень близким человеком»; втроем они выпили несколько бутылок сладкого вина. «Я им сказала, что раз она любит меня, а я люблю ее и его, то она тоже тогда должна любить его, потому что раз я их люблю, то он и она…» – но отсюда Отеллочка начинала путаться, и следователь Александр Иванович расписывал ее показания собирательно.
Эта библиотечка дефектива, психология для следователя младших классов с нерусским языком обучения в районах Крайнего Севера ничем Титаренку не изумила; очень близкий был приглашен на показ по глупому и свирепому женскому бахвальству; жертва настроилась подруженьку наказать, за что и поплатилась. Определенный интерес представляли разве что Отеллочкины крики, в подробностях воспроизведенные свидетельствами соседей: непреднамеренно, в состоянии аффекта, защищая честь будущей семьи, нанесла чрезмерно тяжелые телесные повреждения наглой разлучнице, которая к тому же увлекалась половыми извращениями. Единственно верный выбор поведения был сделан с недюжинной скоростью и хладнокровием. Но следователь Александр Иванович не желал разбрасываться медалями «За хитрость» – тем паче за хитрость, им отгаданную. А посему было бы целесообразней освободить из-под стражи ревнивую студентку вместе с ее близким, привести сюда, в секционный зал, вручить им труп подруги – и выбить вон всех троих, раз уж они разоблачены и ничего неясного в них не осталось. Пусть возвращаются домой и любят друг друга в дальнейшем.
Самовольно принятая на себя Титаренко обязанность умничать насчет всего увиденного выполнялась им с детства без изъятий; но исполнение ее могло быть приостановлено громкою людскою беседою.
На этот раз ему помешал судебно-медицинский эксперт – раздражительный, нарочито озабоченный пожилой ухан; взойдя в залу, он велел ассистентам дораздеть Отеллочкину жертву, но занялся не ею, а какою-то задравшей подбородок особью с торчащими вверх и гостеприимно вывернутыми наружу костями хилой груди.
В согласии с «Правилами направления, приема, порядка исследования, хранения и выдачи трупов в судебно-медицинских моргах» мертвец, найденный в окрестностях Савинцов, подлежал исследованию, пускай и несрочному, так как на его счет не было принято оговоренного инструкциями специального постановления. Между тем продолжительность пребывания неопознанных трупов в морге не должна была превышать семи дней, если только дальнейшее их сохранение не обусловлено интересами следствия. И наконец, производство каких-либо операций и экспериментов на трупах либо изъятие их для учебных и научных целей разрешалось только с согласия судебно-медицинского эксперта, которому поручена обработка трупа.
Такое разрешение в принципе было дано, и титаренковский побродяга, со вскрытыми и исследованными органами трех основных полостей, готовился к переходу из бюро в залитый формалином резервуар-подпол на кафедре нормальной анатомии…ского стоматологического института.
