— Ну чего, опять?! — проворчал он то ли рассерженно, то ли в шутку. — Чего ты служивого травишь своими комплексами?! Он же здоровый малый! А ты дура и истеричка! Закомплексованная до предела, вот и все!
— Отстань от нее, не то в рожу схлопочешь! — предупредил Николай.
— Ой, ой, заступничек! — Мишка рассмеялся, сел на стул, запахнулся. — Да она мне раз по десять на дню выдает эту проповедь, понял?! У меня от нее кишки слипаются!
— Заткнись! — крикнул Николай.
— Да пусть, пусть говорит, — тихо вставила она. — Что бы ни говорили, как бы ни называли, лишь бы только были сами, и все! Остальное — ерунда!
— Ну, а коли так, — заключил Мишка, — пошли чай пить?
Валентина Петровна встала сразу, словно ждала этой команды. Она уже была весела и подтянута.
— Чайку с удовольствием попьем! Пошли, Коля! — Она потянула его к двери.
Но он остановился, вырвался, поднял брюки, рубаху, стал натягивать на себя — без спешки, с остановками, закидывая голову вверх, оглядывая давно не беленный потолок, тусклые обои, обшарпанный шкаф, этот нелепый стол — да, все здесь говорило, кричало о беспросветном и несладком девичьем царстве, не врала хозяйка! Нет, не врала, да и как можно так врать! Это был какой-то неистовый, нечеловеческий выплеск накопившегося. Николаю вдруг показалось, что он со всеми своими притязаниями на ее сестру, не любящую его, избегающую его, нелеп и смешон, что ему надо оставить эту глупую затею, не переходить дорогу Сергею! Пусть! Пусть они делают что хотят! И он глубоко вздохнул, потянулся. Но тут же врожденное упрямство затмило мозг — нет, нельзя сдаваться так вот, запросто! Он еще повоюет!
Валентина Петровна ухватила его за локоть.
— Ну пойдем же! Копуша! — Она рассмеялась совсем тихо, очень добро. И шепнула на ухо с мольбой, нараспев: Коля, ну ты сам понимаешь… да? Нет? После всего, что было у нас, не надо больше приставать к Любе, ладно? Ну, это ведь будет просто не красиво и не по-мужски, это будет какой-то пошлый опереточный сюжет. Я тебя очень прошу — не ходи к ней никогда, ладно?
Неожиданно для себя Николай кивнул, дескать, ладно.
— Ну чего вы там застряли, эй! — заорал с кухни Мишка.
— А ко мне в любое время, — шепнула Валентина Петровка в ухо. — Мне так хорошо было с тобой. Придешь?
— Не знаю, — ответил Николай, — у нас так вот по желаниям не отпускают.
— А я все равно буду ждать. Но прошу, дайте ей отдохнуть ото всего! Как ей досталось! Ах, как досталось! Только женщина сможет это понять! — Она посерьезнела и сразу стала старше на свои десять лет, раньше, всего какую-то минуту назад Николай даже не замечал этой разницы. — И Сергею передайте, пусть оставит ее, хватит уже мучить!
— Что это ты вдруг на «вы» перешла? — поинтересовался Николай. И его рука полезла под халатик, легла на ее нежно-упругую грудь, уперлась ладонью в тугой сосок… Токи пошли от ладони по руке, по всему телу Николая. Он тут же подхватил Валентину Петровну на руки, понес к дивану, на ходу осыпая ее шею, грудь, лицо поцелуями.
— Нет, дурачок! Ты совсем спятил! — шутливо отбивалась она, а сама закидывала руки ему за спину, обнимала за шею. — Не надо! Я не хочу!
— Надо! — серьезно ответил Николай. Опустил ее на диван. Навалился сверху.
В комнату снова ворвался Мишка, он был не на шутку рассержен. Но, увидав происходящее, остановился, почесал макушку, выдохнул, раздув предварительно обе щеки, и сказал:
— Ну вы даете, дорогие мои закомплексованные сограждане! Нашли время! Ведь чай же стынет!
"Милый Сережа, здравствуй!
Для тебя, наверное, мое письмо — неожиданность после нашей, встречи. Но я пишу. И пишу совершенно спокойно, все волнения позади. Ты прости меня за резкость, помнишь, не в духе была. После того, что со мною случилось, все внутри наизнанку перевернулось. Многим от меня зазря досталось, но ни за кого так не переживаю, как за тебя. Так что, еще раз прости.
Но пишу тебе не для того, чтоб виниться да прощение вымаливать. Просто хочу внести ясность во все наши отношения. Как получится это у меня, не знаю. Но выслушай, а там суди.
С Николаем все, как ты выражался, завязано. Его для меня больше не существует. Хочешь верь, хочешь не верь, но это так, это правда. И хватит об этом.
Теперь о нас с тобой. Не знаю, сможешь ли ты меня любить такую?! После всего того, что я тебе сделала. Ведь сколько я тебе страданий принесла, Сереженька. О себе тоже могу сказать, что прежней слепой любви к тебе уже не будет никогда. Как жаль! Ты себе не представляешь! Но я привязана к тебе, ты родной мой, стал родным для меня.
Так что выбирай сам — быть мне твоей или не быть. И не думай, что это бред больной нервной бабы. Это не так, я все тщательно продумала, взвесила. К старой жизни все равно возврата быть не может, пойми. Вот как раз поэтому я решила изменить кое-что. Об этом распространяться не хочу. И никто мне не нужен теперь, если только ты, ты один не вспомнишь обо мне, не простишь меня. Тебя я приму всегда. Не обещаю любви страстной, но женой я тебе верной буду! Решай сам.
Твоя Люба. 5 августа 199… г.
P.S. По старому адресу мне не пиши. Я сама пришлю весточку.
Всего тебе доброго, Сереженька!"
Вех окончательно выбился из сил и упал плашмя в мягкий с большими проплешинами мох. Лежал долго, не мог отдышаться.
Последние дни он не столько шел, сколько валялся вот так, обессиленным, вымотанным, а то и бесчувственным.
Он не знал, сколько оставалось до Киева. Он просто брел и брел. Лес был для него всем — и постелью, и укрытием, и житницей. Правда, охотиться Веху не удавалось. Какая там охота, когда все тело сплошная рана! Он был теперь побирушкой — то, что можно было взять в лесу, брал, а то, за чем надо было гнаться, ускользало от него. На одних кореньях, травках, ягодах, коре долго не протянешь. Но Вех не терял надежды.
Он еле ускользнул из лап смерти. Печенеги налетели внезапно, из засады. Никто из воев не успел даже толком понять, что же случилось и где передовой дозор. Это потом, когда Вех продирался через береговые заросли, он видел обезглавленные тела русичей — дозор вырезали вчистую. А тогда, в миг нападения, все помутилось. Это был сущий ад!
— К бою! — закричал тогда Святослав и вырвал меч из ножен.
Вех был неподалеку, он все видел. Князь не успел взмахнуть мечом — два десятка стрел вонзились в него одновременно. Кочевники свое дело знали, били наверняка. Святослав упал сразу, лишь хлынула кровь изо рта да звякнул о камни Днепровского порога стальной меч.
Их было немного. А печенегов тьма! И потому сеча завершилась очень быстро.
Веху удалось вырваться — с еще двумя воями он бросился к камням, изломам скал, там конному делать было нечего. И кочевники не стали гнаться, поворотили коней.
Они остановились тогда, всего на несколько секунд.
Вех обтер о штанину окровавленный меч — двоих он положил на порогах, вода, наверное, унесла их тела. Но и сам был иссечен изрядно. Боли не чувствовал, в пылу да горячке не всякую боль чуешь. И силы еще были.
Они обернулись разом. И увидали то, что будет им, коли выживут, всю жизнь видеться — печенежский хан спрыгнул с коня, склонился над телом Святослава, обмотал вокруг левой руки длинный русый чуб, взмахнул кривым мечом… и голова взлетела вверх, застыла, покачиваясь, озирая окрестности мертвым взглядом. Вех не слышал смеха, но он видел, как ощерился хан, как затрясся.
Это был конец! Князь погиб. Войска не существовало.
Они допускали ошибку за ошибкой после Доростола. Свенельд увел часть войска через леса в Киев. Святослав остался зимовать с другой на Белобережье. Зима была тяжелой, голодной — не прибавила она сил людям, многих унесла.
Уже там, в Беловодье, они прознали, что печенеги обложили пороги и что они не сами пришли, что это Цимисхий подослал их, прельстив золотом и подарками. Нарушил ряд подлый узурпатор, не сдержал слова.
Но наверх, к дому, надо было пробиваться. По порогам всей силою не пройдешь, вот и еще расчленить пришлось полки…
Полмира прошел Святослав с победными боями, Непобедимым Барсом звали его. И нашел свою смерть здесь, в родном Днепре.
Вех не знал, сколько уцелело от войска, где его остатки. Те двое умерли на его руках, от ран. Сам он тоже был на излете, словно стрела, выпущенная умелой и сильной рукой: как ни лети она скоро да спсро, а все равно ей предстоит упасть.
Вех лежал во мхе. И тело его не слушалось. Оно стало невесомым, будто его и не было. Он не знал, что мох может быть таким мягким. Он сотни раз ночевал на нем, но так было впервые — словно на облаке лежал, словно в пуховой толстенной перине или же на упругих волнах покачивался. И были эти волны похожи на те, дунайские.
Вех смотрел вверх. Сквозь лапы елей проглядывало чистое необыкновенно прозрачное небо. И было оно то же словно воды огромной реки, хрустально ясное, манящее. Вех плыл по этому небу на облаке. Он не знал, куда плывет. Но какая разница! Теперь ему все равно. Теперь решает не он, теперь за него решает кто-то. Наверное, пришла пора присоединиться к предкам, пройтись по привольным небесным лугам, по велесовым заоблачным пастбищам.
