Пусть так и будет!
Да, он лежал на облаке. И вдруг на него навалилось облако другое, белое, пушистое. Вех попробовал поднять руку. Но не смог. Да и не нужно было этого делать, облако само рассеялось… И увидал Вех ее! Он и не понял даже, кого именно, Снежану или Любаву. Не понял, потому что черты лица, склоненного над ним, изменялись, перетекали одна в другую, были зыбкими, нестойкими. Вот они соединились в едином — и Вех увидал: Снежана, темноглазая, ослепительно юная… Но глаза просветлели, стали серыми, чистыми, рот заалел — это была Любава. Она потянула к нему губы, поцеловала. И все сразу пропало.
Слепнев все-таки ушел в самоволку. Ушел сознательно, в одиночку, никого не предупредив. В глубине души он не считал первую вылазку самоволкой, скорей это была разведочная прогулка. Мишка хотел просто проверить: такое ли уж неосуществимое это дело, или пугают понапрасну, на совесть бьют? Время он выбрал подходящее, когда рота отдыхала перед заступлением в наряд. Хватиться его не должны были.
С непривычки сердце подрагивало.
Когда до поселка оставалось с километр, взвизгнули тормоза. Из окошка мaхнyл рукой офицер:
— Эй, служивый!
В груди что-то оборвалось. Еще мгновение, и Мишка бросился бы наутек. Не хватало, чтоб его поймали в caмом начале! Он глубоко вздохнул, попытался расслабиться, успокоить дыхание.
— Далеко до шоссе?
В машине сидел капитан, теперь Мишка видел это отчетливо.
— Километра два, пожалуй, — ответил oн, ощущая, как с сердца сваливается камень.
— В увольнение?
— Так точно, родных проведать. — Мишка уже обнаглел, вытащил пачку сигарет. — Огоньку не найдется, тoварищ капитан?
Тот дал прикурить, махнул рукой и уехал. И тoлькo после этого Мишка почувствовал слабость в ногах, сел у обочины, расстегнул воротник. По лбу пoползла противная липкая струйка пота. Захотелось вернуться, пoка не поздно.
Но длилось все это недолго — сидящий внутри червячок раздражения сперва слабо шевельнулся з Мишкиком мозгу, а потом занял там свое привычное место и погнал его вперед, к кажущемуся землей обетованной после месяцев службы поселку.
Через пятнадцать минут Слепнев сидел в придорoжнoй чайной в компании шоферов, уплетающих свой обeд. В отличие от них, Мишка ничего не ел — с деньгами былo туговато, но зато перед ним стояла запотевшая пивнaя кружка с бархатистой шевелящейся шапкой пены. Мишкa смотрел на эту пену с вожделением, не решаясь сделать пeрвого глотка.
— Жми, браток, — добродушно усмехнулся сидящий напротив водитель. — Это нам под запретом — за баранкой, а тебе в самый раз.
Мишка согласно кивал, но оттягивал приятный миг.
В часть он пришел за полтора часа до развода. Пришел так же тихо и незаметно, как и ушел. Лишь Новиков поинтересовался:
— Где тебя носит, все спят как люди!
Слепнев, отворачиваясь в сторону, чтоб сержант не почуял пивного запаха, и вспоминая свой разговор со Славкой Хлебниковым, улыбаясь, протянул:
— А чего в казарме торчать, душно тут и тесно, для меня лучший отдых перед нарядом — глоток вольного воздуха.
Проходя мимо койки, на которой мирно почивал Леха Сурков, Мишка приостановился, взглянул в беззаботное лицо спящего и прошептал тихо, для себя:
— Спишь, Сурок? Спи, спи, все на свете проспишь. Тебе и увольнение не в пользу, а нам и самоволка в самый раз.
Леха, словно откликаясь на слова сослуживца, тяжело вздохнул во сне, перевернулся на другой бок.
— Не обижайся, — добавил Слепнев, — это я так, это я любя, в другой раз поучу тебя жизни — вместе пойдем.
Он не раздеваясь лег на кровать, поверх одеяла, мечтательно забросил руки за голову, уставился в стену, припоминая все подробности своего путешествия. Все страхи, сомнения и тревоги, мучившие его, были тут же забыты. Забыты сознательно. В памяти оставались лишь приятные минуты да любование своей безрассудностью, смелостью, удачливостью.
Везде жить можно, ежели с умом! В наличии у себя ума, притом ума недюжинного, не обремененного предрассудками, Мишка не сомневался. Дальнейшая жизнь не рисовалась теперь в мрачных, серых красках. Можно жить, можно, пускай серые лошадки пыхтят да харч солдатский безропотно хлебают, за счастье то считая, а мы себе ежели надо и веселые минутки обеспечить сможем! Вот только напарника найти, приятеля, чтоб веселее… С этими мыслями, с улыбкой на расслабленном, обмякшем лице Мишка и заснул.
Борька Черецкий не виделся с Ольгой больше полмесяца. А теперь она в довершение всего уехала сдавать экзамены в институт. Уехала в Москву.
Он тосковал. Не находил себе места. Но тоска эта была приятной, ведь сама же Оля поселила в его душе веру, надежду, а значит, и печалиться не стоило.
В ее отсутствие Борька заходил к Кузьминым. Заходил, конечно, не сам, по приглашению Владимира Андреевича. Толковали о том о сем, говорили об истории, все больше о военной — Владимир Андреевич зажигался в этом вопросе быстро и, если память подводила, не стеснялся рыться в книжном шкафу, отыскивая нужные сведения.
Но и о главном не забывал — присматривался к избраннику дочери, прислушивался, вспоминал самого себя, дивился сметке Борькиной, хватке, начитанности. Парень ему явно нравился.
Мария Васильевна относилась к нему более настороженно — за внешней отзывчивостью и добротой чувствовалось все же непонятное отчуждение, недоверие. Но хозяйкой она была радушной — Борька просто откровенно устал от бесконечных приглашений отведать то одно, то другое блюдо, хотя отсутствием аппетита не страдал.
Последний приход был удачным — когда Борька собирался было уходить, раздался звонок телефона. Звонила Оля.
Черецкий чуть не лопнул от нетерпения, пока с дочерью долго и обстоятельно беседовала Мария Васильевна. Он сидел в другой комнате, но даже за закрытыми дверями отчетливо слышал каждое слово. Он узнал, что Оля успешно сдает экзамены, что осталось сдать еще два, что времени у нее на хождение по Москве, по музеям и киношкам совсем нет — все уходит на подготовку к очередному экзамену. Слышал он все наставления и советы Марии Васильевны и сгорал от нетерпения. Боялся, что про него забудут, что он так и останется сидеть здесь за дверью. Сам выйти он не решался, гордость не позволяла. Но, наконец, после получасового разговора матери с дочкой и пяти минут разговора с отцом Борис, услышал:
— Эй, вояка, ты что, заснул там? А ну, иди сюда скорее!
Не помня себя от радости, Черецкий вынырнул из-за двери, через секунду трубка была в его руке.
— Боря? Ты у нас?
— Да-да, я здесь, — заторопился он, — здравствуй, Оленька! — Борис немного стеснялся стоявших рядом родителей.
— Ой, извини, я ведь даже от неожиданности забыла с тобой поздороваться. Здравствуй, Борька! Как я по тебе соскучилась — ты даже не представляешь!
Большего для Черецкого и не требовалось, он тут же задохнулся от волнения.
— Ну чего ж ты молчишь! Ты мне ничего сказать не хочешь? Кстати, тут так много симпатичных ребят… — тон голоса стал игривым.
Борька забыл про Владимира Андреевича и Марию Васильевну, почти прокричал:
— Какие ребята, ты что! Олька, я тебя так люблю! Без тебя я здесь сдохну, приезжай скорее! Как там у тебя?! — все смешалось у него в голове. Борька старался сказать как можно больше, будто время было ограничено или кто-то пытался вырвать у него трубку из рук.
— Ну как ты меня любишь мы еще посмотрим, — раздалось из трубки, — а пока получай!
Послышалось чмоканье, и Борька догадался, что Оля его целует. Он оглянулся на ее родителей.
— Я тоже тебя целую и жду! Жду, Оля!
О чем говорить он не знал, все мысли перемешались, в горле пересохло.
Владимир Андреевич стоял у стола и иронически улыбался.
— Жди! Перед началом занятий, тьфу-тьфу-тьфу, если досдам, конечно, обязательно приеду. Счастливо, Боренька!
— Счастливо, — растерянно проговорил он в трубку, из которой уже доносились гудки.
На минуту в комнате воцарилось молчание. Все были смущены немного. Первым, как и в любой ситуации, нашелся Владимир Андреевич:
— А хочешь я тебя, брат, — сказал он, — в увольнение отпущу? Денька, так скажем, на два, а?
Борькино сердце учащенно забилось — такого везения он не ожидал. Он уже было закивал головой, но в какуюто последнюю долю секунды одумался.
— Нет, не надо, — сказал от твердо.
— А что так? — искрение удивился Кузьмин.
Борька помолчал, чуть покраснел, выдавив из себя:
— Перед ребятами неловко будет. Нет, спасибо, но я подожду очередного.
В тот же вечер Черецкого ждал еще один разговор. После ужина Каленцев отозвал его в сторонку, подальше от ушей и взглядов. Борька ожидал чего угодно, но только не того, что ему предстояло услышать.
— Поговорим попросту, не как командир с подчиненным, а как мужчина с мужчиной, — Юрий Алексеевич не мог подобрать слов, и Борька это заметил сразу. — Не догадываетесь о чем?
