Оглушающая тишина. Ни один роман еще так не начинался!
Конечно, я могу и ошибаться… Я даже могу позволить себе роскошь быть ничем не умнее Леопольда Блума. Просто быть. Никогда не мог себе этого позволить. Теперь же мне позволили. Мне-изволили-позволить. Мне-позволили-изволить! Колокольчиком на двери: Кто-то пришел?– Да это же я, Гена! Нет, не Гена еще – ген.
Господи, но с чего же начать? Пока не стал рыбкой, пока могу говорить!.. Или, став рыбкой, поведаю-вспомню такое!.. Терпкий вкус древнего моря, рассекающих его вязкую тьму десятиметровых ихтиозавров, щукорылых и острозубых (но это ведь Игоречек читал о них в детстве – о живородящих, и спрашивал: Гена, а как это?).
Неужели я вспомню отца? Ради этого все и затеяно?! Его облик, походку, голос. Его взгляд. Мама говорила, что хмурый. А про голос, что зычный, певучий. А потом говорила, что низкий и хриплый, а взгляд, мол, веселый и смех озорной. Я ведь рос, и, разглядывая меня, она могла вспомнить и другого, на которого не подумала прежде.
Как-то мало похоже на сеанс ЛСД. Помню то, что обычно.
Только слишком темно. И не слышу ударов сердца.
Я устремляюсь в предвкушении сына? Нашего с Аней? Здорово! А уж как плодотворно! Итак, повествование это – о нем. Я же только даю ему начало. И у меня есть несколько мгновений. В новой главке уже не будет «я» – будет наше с Анюшей «мы».
Разволновался так, что сейчас не туда сверну. Правда, никакого движения не ощущаю. Но, возможно, что так и бывает?
В течение нескольких мгновений – прежде чем воплотиться в сыне – успеть воплотиться в слове.
Хорошо. Я попробую.
Я… родился, учился, томился – только скучно об этом. Страшно громко кричал: я, я, я! Сочинял. Спал с девчонкой, видавшей виды, а потом – с ее подружкой, потому что узнал, что девчонка, видавшая виды, видит новые где-то под Курском и не со мной… Так хотеть это «я» обрести, обнаружить, утвердить, вбить древком в пуп земли, чтобы потом, чтобы теперь и не знать, что с ним делать… Да и где же оно, черт его подери?
Неужели избыл? Если я суть мое, то, конечно… Мои мысли – они не мои. Проза? Прозу ветром наносит. И жена моя – не моя. И любимая – не моя ведь любимая только.
В этом месте, однако, теплее, я бы даже сказал: горячо!
Да, аффект тем всегда и хорош, что в нем – кажимость «я» округляется, будто комар, распираемый кровью. Я – ревнующий Аню к другому. Боль – всегда ведь моя. Только боль. Остальное – ничье или наше. И ребенок – он именно мой, оттого лишь, что страх за него – мой и вечно при мне. Этим ужасом «не переживу, если с ним!..» я нащупываю контуры собственного «я» всякий раз, когда снова убит поселенец. Не поселенцы они, у них с Катей квартирка в Иерусалиме. Но еще не дослушав, кто убит и сколько убитому лет, замираю, умираю – я и никто иной, никто вместо меня.
«И всемирная история, дядя Гена, здесь совсем не такая, как у людей. Например, за последние две тысячи лет в ней ровным счетом ничего не произошло. Ну, сам подумай, что примечательного могло быть в мире, в котором не существовало государства Израиль? А диаспора – гордиться бы могли: Колумб, Спиноза, Фрейд – нет-нет, это не их история и, следовательно, не история вовсе.
Садиться в такси, в котором шофер – араб, мама запрещает категорически. Люди как люди, говаривал господин Воланд, их только испортил квартирный вопрос. Вот и здесь та же самая чертовщина.
На твой сложно поставленный вопрос о философии здешних мест отвечу по мере слабых сил: а) сионизм как собирание евреев на историческую родину и б) осмысление Холокоста (катастрофы). Здесь до сих пор не могут смириться с тем, что казни египетские Господь напустил на Им самим избранный народ. Официальная доктрина такова: Бог долготерпел две тысячи лет и наконец наказал евреев за то, что те прижились в чужих землях, позабыв об им данной – обетованной. И, наоборот, евреи, которые верят в Иисуса, объясняют эту Божью кару тем, что евреи не признали в Христе мессию. И всяк до изнеможения прав.
«Я чужой на этом празднике жизни!» – говаривал, помнится, товарищ Остап.
Поскольку все здесь правы, то все, соответственно, счастливы. Если, конечно, не всматриваться слишком подробно. Но я хочу быть писателем и всматриваюсь. A propos, мой друг! В каком возрасте ты начал вести записные книжки и так ли это непременно надо? Ты же знаешь мою фантастическую память. Я помню, как ты меня мыл в пластмассовой ванне, следовательно, было это на старой квартире, когда мне не было и четырех. Я помню цвет полотенца (синее), в которое ты меня обернул, и как поставил потом на бабушкин трельяж, на котором пятками помню крупные бусы. Мне было больно, но от изумления я молчал, я разглядывал мальчиков, подглядывавших за мной и прятавшихся, когда я хотел их настигнуть глазами.
А знаешь ли, что забывают русскоязычные граждане прежде всего? Имена цветов. Я открыл это в Ботаническом саду имени товарища Ротшильда.
– Бетя, ну вспомни. Их мама сажала справа возле крыльца!
– Да. Справа. И еще за туалетом. Как же их?..
Я говорю им:
– Петуньи!
– Да, да!– обе счастливы.– Мальчик! А это?
– Это – табак!
– Дай тебе Бог здоровья! Мира, слышишь, табак! Он же рос у нас в палисаднике!
Следовательно, можно забыть слова и не забыть ничего? Следовательно, писать надлежит не словами? Сколько лет тебе было, когда ты это понял?
Девочка из Черновиц, с которой я сейчас хожу, сходит с ума, так хочет служить в армии. Не исключаю, что делает она это потому, что сие ей почти не светит: девочек-репатрианток берут с некоторым разбором, в отличие от мальчиков, которых…»
Чей-то вздох! Не мой. И мой – следом.
– Эй!
– Эгей!
– Аня?!– шарю руками.
– Аня,– невесело, рядом, но где же?
– Нюшенька, мне нельзя промахнуться.
– В каком смысле?
– Ты думаешь, кто мы?– я сижу – я на чем-то холодном и твердом.
– Мы – два кретина в железном ящике,– скребется, звук в самом деле металлический!
– Нет!– проползаю полметра… или только микрон? Ее упругое, ситцем обтянутое бедро, но тепло излучает сквозь ситец, то есть это – мои ощущения, а что это на самом деле, я не знаю ведь!– Нюша, сейчас мы – не мы. Понимаешь, весь замысел в том, чтобы слиться.
– В экстазе?
– Это страшно серьезно! Не ерничай! Посмотри, как темно. Ну? Ты знаешь, где мы?
– Где – сказать, что ли, в рифму?– она думает, что дерзит.
– Да, да, умница! Именно.
– Геш, ты спятил?
– Нет. За миг до слияния… Мы с тобою сейчас – за миг до Сереги. Давай назовем его так!
– Кто о чем, а вшивый – о бабе.
– Не смей – так!
– Что – не нравится? Тогда бери правее. Вдруг там посговорчивей яйцеклетка обнаружится.
– Ты сейчас косишь под дрянь.
– А ты под кретина. Я в сарафане. Ты видел яйцеклетку в сарафане?
– Я же не знаю, как они там себя ощущают, наши крохотные «я» – в твоей трубе.
– Дурак. Это же внематочная будет!– и пробует отодвинуться.– Сперматозоид в джинсах.
– Джинсы – только в твоем восприятии, в твоей памяти.
– А то я тебя без них не видела!
– Аня! В такую минуту.
– Все равно ведь выскребу!
– Почему?
– Потому что в предыдущей главе…
– Где?
– Ты, Геша, я вижу, здесь новенький и не в курсе. Так вот: в предыдущей главе я решила родить от другого! Впрочем, там толком я не решила. Но сейчас вот я думаю: да, так и сделаю!
– До моей главы были еще и другие?
– Ну, одна была точно – моя. Правда, страшно банальная. Корыта, по крайней мере, в ней не летали!
Я тоже почувствовал дуновение. Неужели летим? Если свеситься вниз… Но корыто, если это корыто,– огромно. Таким я его ощущал только в детстве! Что-то это да значит. Но что? Низа нет. Этак сверзиться можно.
– Да, Анюша, наверно, летим.
– Гениаша! Поздравляю вас с редкой удачей! Вы шли к ней всю свою долгую творческую жизнь!– (И ведь знает, как я ненавижу этот тон!) – Не таитесь, откройте, что же в ваших дальнейших планах?
– Я здесь только фиксирую то, что вижу… что ничего не вижу! Это ты – старожил здесь.
– Я здесь сторожил,– улыбнулась,– одного человека!– вздохнула, молчит.
– Ты сказала, что в предыдущей главе… Ты могла бы ее рассказать? Всю. Сейчас.
– А потом, когда встретим Уфимцева, еще в третий раз – для него! Представляешь шедевр?! Можно слева направо читать, можно справа налево!
– Почему мы тут встретим Уфимцева?
– Потому что ребенка родить я хочу от него!– и, наверно, надула щеку. Да. И, судя по звуку, ладонью ударила: фыр!
– Он ведь женат.
– А то!
– Неужели ты хочешь без мужа?..
– Нет, зачем же! А ты, Гениаша, на что?
– Ты… не сделаешь этого!
– Это ты, ты не сделаешь этого. Ты не бросишь меня даже с тройней чужих!
– Аня, что ты несешь?
– Я? Прикидываю варианты развязки. Надо же нам как-то отсюда выбираться! Данный вариант лично меня устраивает более всего! О читателях не говорю – они будут в восторге. Дело за малым – убедить тебя в том, что так – лучше для всех!
