К тому же он не одинок, даже если кто-то из нападающих прорвался сквозь защиту и вышел к воротам. Все равно вратарь вместе со всеми, просто так получилось, что противник обыграл защитников, но все равно они здесь же, рядом, – бегают, суетятся, пытаясь перехватить соперника, они разделяют напряжение и пыл борьбы, да, они вместе, ситуация стремительно развивается, у вратаря нет времени ни для рефлексии, ни для страха.
Мне приходилось когда-то стоять в воротах и даже вроде неплохо. Бегать я никогда не умел, начинал задыхаться, быстро уставал, кололо в боку, а вот с ловкостью и прыгучестью было получше, да и реакция недурна. К тому же помогало чутье: предугадать действия приближающегося к воротам противника, правильно выйти на мяч – уже половина дела.
Многое, конечно, зависит еще и от вдохновения.
Помню матч, когда атаки наших соперников следовали одна за другой, удар сыпался за ударом, защитники явно были в растерянности, не справляясь с таким жестким прессингом, но зато я был настолько собран, что самоотверженно отражал все мячи: в угол или в девятку – все мне было по силам.
Народ просто диву давался – такого никто от меня не ожидал, а я, чувствуя нарастающее удивление и даже восхищение окружающих, просто летал по воздуху, бросаясь на мяч аки лев и не щадя локтей и коленей. Все было прозрачно: замыслы атакующих, траектория мяча, действия защитников… Я был в центре игры. Ах, какую волшебную легкость, даже несмотря на усталость к концу матча, ощущалась в теле, какие послушность и гармоничность!
Это был мой матч во всех смыслах. Выложиться до конца, на полную катушку, проявив все свои способности и при этом победить, – величайшее из удовлетворений. Футбол это позволяет, как, впрочем, и любой вид спорта.
Другое дело – жизнь. В конце ее даже максимально осуществившегося человека все равно ждет фиаско. Человек никогда не уходит победителем – в этом есть своя печальная справедливость, уравнивающая богача и бедняка, царя и раба, здорового и больного. Победителя и побежденного.
Всех ждет одна ночь.
Однако речь не том.
В том самом матче случился и пенальти. То ли подножка, то ли игра рукой кого-то из защитников – уже не вспомнить.
Я в воротах. Свои и чужие группками теснятся позади штрафной. Судья торжественно устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке, мяч чуть-чуть откатывается, видимо, попав на неровное место, и судье приходится возвращать его на место. Теперь очередь бьющего: только что разминавшийся поодаль, он приближается, примеривается, потом отходит на некоторое расстояние для разбега и после минутной паузы начинает движение.
Я вижу зрителей, привставших со скамеек, чтобы лучше разглядеть этот решающий момент, вижу сосредоточенные лица друзей по команде, ободряющую улыбку тренера, и почему-то небо над стадионом.
Все происходит как бы немного замедленно. Нет, никакого страха я не испытываю. Футбольное поле неожиданно раздвинулось до пределов чуть ли не мирового пространства, где завывают вселенские ветры. В то же время взгляд ловит шевеление черного жучка в вытоптанной до желтизны траве возле ворот, спешащего куда-то с соломинкой рыжего муравья, а сами ворота кажутся неимоверно огромными, такими огромными, что не забить в них мяч надо очень постараться.
Нет, это чувство нельзя назвать страхом. Оно скорее похоже на обреченность: нельзя уйти, убежать, отменить, уклониться, как в обычной жизни. Все должно произойти через минуту-другую. Нет, небо не рухнет, горизонт не обвалится, но ты все равно – как натянутая струна, как сжатая и готовая вот-вот распрямиться пружина. Ты не смотришь на игрока, на зрителей, небо и деревья – только на мяч, но тем не менее видишь все окрест, словно оно само вливается в твои глаза.
Все на мгновение замерло и вместе с тобой ждет удара, ждет твоего броска, ждет разрешения, кровь истово стучит в висках мира, не только твоих. Закупорившийся сосуд должен открыться, чтобы не разорваться и кровь смогла снова потечь, разнося по капиллярам живительный кислород.
Дело вовсе не в забитом, взятом или пролетевшем мимо мяче, не в успехе или неудаче. Что-то происходит в это мгновение, словно обычный удар черной бутсы (или кеда) по мячу связан с чем-то еще, более глубинным, что ли..
Где же там страх?
Впрочем, я знал одного игрока, причем неплохого, который больше всего боялся удара мячом по лицу. Не вообще мячом, не одиннадцатиметрового (он не был вратарем), хотя во время тренировок каждому игроку приходится немного постоять в воротах, чтобы почувствовать их, что называется, собственной шкурой.
Это был действительно страх, причем почти панический, и почему-то непременно попадания в лицо, что случается вообще-то не так уж часто. Поэтому он почти никогда не играл головой, даже если предоставлялась возможность забить гол. Нет, тут на него можно было не надеяться. Ногой – да, но только не головой, словно эта часть тела у него была хрустальной и мяч мог повредить ее.
Во время игры он забывал о своем страхе, но если приходилось ставить стенку во время штрафного, на него было больно смотреть – такая тоска в глазах. В момент удара он тут же, подобно вратарю, выкидывающему вперед руки, закрывал лицо и становился похож на маленького обиженного мальчика. Сколько над ним ни подшучивали, ни издевались, ни злились, все напрасно, он просто не в силах был побороть страх. И это при всех прочих отличных для футбола данных, какие у него были: прекрасная скорость, дриблинг и вообще. Но тут словно заколодило – ничего не мог с собой поделать.
Я взял тогда тот мяч. Не вспомнить уже, насколько действительно хорош был удар, но мне он оказался по плечу. Кое-кто даже аплодировал, а тренер после матча крепко пожал руку и одобрительно похлопал по плечу. «Ты можешь», – сказал он.
Тогда это было важно и приятно, ты вырастал в собственных глазах, но на деле самым важным было совсем иное – скорей всего, то самое удивительное единение с миром, которое обреталось в минуту перед ударом: ты – лишь соединительный провод, по которому пробегает волшебная искра.
Почему же тогда так привлекает эта фраза: страх вратаря перед одиннадцатиметровым?..
Ответа у меня нет. В конце концов, кто-то ведь может испытывать и такое чувство, и оно будет совершенно особенным, потому что эти фатальные одиннадцать метров иногда действительно равняются расстоянию в жизнь.
– Ну что, ты готова? – нетерпеливо спрашивает он.
– Погоди, не так быстро, дай привести себя в порядок.
Она всегда собирается долго, хотя сама так не считает. Даже напротив. «Я собираюсь очень быстро, – гордо бросает в ответ на его поторапливания и недовольство, что слишком медлительна. Ему же всегда невтерпеж, всегда он спешит, хотя времени у них воз и маленькая тележка.
Сцена сборов повторяется едва ли не каждый раз: он нервничает, торопит, беспокойно меряет шагами коридор, но ее этим не смутишь, она упрямо будет делать все в своем ритме, сколько бы ее не дергали. Причесать и уложить волосы, припудриться, подкрасить губы – все эти женские штучки-дрючки, без которых они не могут ни в двадцать, ни в шестьдесят, словно это действительно так важно. Он знает, что они все успеют и будет хорошо, непременно будет хорошо, он это чувствует…
За окном весна, голубое прозрачное небо, только-только проклюнулись первые почки, а там, не успеешь оглянуться, и юная нежная листва, все это уже совсем близко, а пока ожидание растворено в воздухе (теперь ожидание для них важнее, чем осуществление), в раздвинувшемся вдруг, готовом вот-вот зазвенеть пространстве, и что тебе двадцать, что семьдесят (или восемьдесят), жизнь продолжает манить и обещать что-то еще, неизведанное, и надо идти ей навстречу, слушать ее мелодию…
Он нетерпеливо, с некоторым даже раздражением окликает:
– Ну скоро ты в конце концов?
Разумеется, она скоро, она уже готова. На ней голубое шерстяное платье, чуть прикрывающее коленки, – стройная до сих пор, с некоторой склонностью к полноте, красивая фигура, салатовая косынка на шее, летучий аромат ландыша, ощущение свежести и легкости, то самое, что когда-то покорило его…
К любимому парку они идут мимо многочисленных палаток с разными товарами (от туалетной бумаги и канцелярских принадлежностей до хлебобулочных изделий). Вечереет, народ выползает из домов прогуляться по свежему весеннему воздуху, парочки молодых и немолодых, стайки и группки тянутся к парку, к его еще притаенной предвесенней жизни. Как-никак воскресенье, выходной день.
Они идут не быстро, он чуть впереди, она поотстав (куда ты так несешься?), странно, всегда они не совпадают в ходьбе: ее шаг нетороплив и размерен (плавен), его – нервен и стремителен даже теперь, когда силы уже не те. Под руку он, впрочем, и никогда не умел ходить, ее попытки его притормозить, придержать, подстроить под свой лад только раздражают (чего виснуть?), она не обижается (что уж теперь?). Идут как бы следом друг за другом, он на шаг опережая, будто и не вместе. Это, впрочем, вовсе не значит, что он действительно спешит, просто привычка, если угодно, полуходьба-полубег. Даже если у него и получается приумерить шаг, то ненадолго, снова он в отрыве и лучше его отпустить: далеко не убежит. И правда, оторвавшись слишком, он останавливается и ждет, недовольно поглядывая в ее сторону.
