Поэтому в ешиве не удивились тому, что малоритчанин добился от квартирной хозяйки, чтобы она приняла в дом больного: женщина и ее дочь хотели понравиться жениху и потому были добры к его товарищу. Удивительным было то, как удалось повлиять на больного, чтобы он согласился перейти из больницы на квартиру, ведь раньше он об этом и слышать не хотел и кричал, что его хотят уморить. Но самым удивительным было видеть жениха, бравшего на себя такую обузу, приводя в дом больного, капризного и постоянно всем недовольного Даниэла-гомельчанина. Больше всех над этой загадкой бился Цемах Атлас: как могло случиться, что именно Генех-малоритчанин вырос таким прекрасным, умным, терпеливым, добрым и заботливым, хотя он и не работал над собой, стремясь достичь совершенства, и вообще не считался мусарником.
В упавшей на местечко темноте женщины в платках потянулись по наревским переулкам, храня траурное молчание, как толпа вдов на обратном пути с кладбища. Они шли долго, сгорбившиеся и промерзшие, пока не дошли до синагоги Ханы-Хайки. Ешиботники подняли свои бледные заросшие лица от томов Геморы и посмотрели на женщин, окруживших Янкла-полтавчанина и что-то ему говоривших. Полтавчанин вскочил с таким страхом и с таким отвращением, как будто женщины требовали от него вылезти из одежды и забраться в саван. В синагоге воцарилась тишина, и сыны Торы у своих стендеров услыхали, как женщины говорят:
— Какая вам разница, ребе? Езжайте себе изучать Тору в какое-нибудь другое место, а нам дайте спокойно жить на свете. Этот реб Зуша Сулкес вообще больше не захотел быть старостой. Мы ему в ноги кланялись, и обыватели тоже за нас просили, и он согласился управлять благотворительной кассой. Но староста требует, чтобы вы больше не появлялись в синагоге. Если не пойти ему навстречу, он не захочет быть старостой, и нам с нашими малыми детьми придется собирать милостыню на кусок хлеба.
Подвергшийся нападению Янкл-полтавчанин едва вырвался на зимнюю улицу и крутился там в одной ермолке на голове и без верхней одежды, пока женщины не разошлись. На следующий день обыватели тоже предостерегли учеников и преподавателей ешивы, что, если этот парень, устраивающий дикие выходки, не уедет, бедные торговки будут снова стоять у дверей синагоги и не пустят внутрь ешиботников. Зундл-конотопец и другие старшие ешиботники ответили, что они ничего не решают. Надо подождать, пока глава ешивы вернется из Вильны с собрания глав ешив. Он уже скоро вернется.
Янкл-полтавчанин чувствовал, что ему придется на какое-то время смыться. О том, куда поехать, он не беспокоился. Он будет желанным гостем в любой новогрудковской общине «Бейс Йосеф», в которую приедет. Однако ему не хотелось выглядеть проигравшим. Именно тогда ему выпало распределять порции еды на кухне, потому что каждую неделю этим занимался новый ешиботник. За столом, странно скукожившись, сидел Мойше Хаят-логойчанин. Его всегдашняя деланная беспечность исчезла. Его еще жег изнутри смех мусарников, которые пару дней назад, как палками, прогнали его с собрания своими издевками. Теперь, за едой, те же самые парни враждебно молчали, и можно было догадаться, что они думают, как от него избавиться. Янкл-полтавчанин вышвырнул бы его вон, как выбрасывают в помойный ящик провонявшую селедку. Однако после истории со старостой благотворительной кассы Сулкесом полтавчанин стал осторожнее. Он знал, что руководство не хочет трогать наглого еретика. Поэтому он подал его долю этому презираемому и презирающему с таким выражением лица, как будто говорил: «Жри и подавись».
В кухне сидел и Мейлахка-виленчанин. Его глаза горели огнем победы. Хотя он был самым молодым в ешиве, он добился при помощи бывшего директора валкеникской ешивы, чтобы ему не надо было больше ходить по заранее определенным дням есть в дома обывателей и приходить на беседы в группу Янкла-полтавчанина. Он сидел себе за столом среди взрослых, а реб Янкл, глава его группы собственной персоной, его обслуживал. Полтавчанина не волновало, что этот шпингалет про него думает, но молокососа следовало воспитывать. Поэтому он пододвинул Мейлахке-виленчанину его миску супа с куском легкого и сказал:
— Если паренек-гордец хочет есть именно на кухне, а не у какого-нибудь обывателя, мы позволяем ему есть на кухне; а если паренек обжора, мы позволяем ему быть обжорой.
Круглые щечки Мейлахки вспыхнули, а глаза повлажнели, точно так же, как за три года до этого в Валкениках, когда ему говорили дурное слово. Однако, хотя Мейлахка все еще был так же чувствителен и больше не мог притронуться к еде, он сдержался, не издал ни звука, и ни единой слезинки не показалось в его глазах. Он сидел, опустив голову, смотрел в свою миску и молчал. Окружавшие его старшие ешиботники либо не заметили этого, либо это их не волновало. Только Мойше Хаят-логойчанин искоса взглянул на него.
На этот раз ешиботники поели, не произнося никаких слов Торы, они прочитали положенное благословение после трапезы и все сразу направились к двери. Они были не в силах просидеть хотя бы одну лишнюю минуту в обществе логойчанина, это заклятого врага ешивы. Мойше Хаят вышел из кухни последним и увидел, что на улице стоит мальчишка и вытирает глаза. На улице Мейлахка больше не смог сдерживать слезы.
— Вы плачете? — положил ему на плечо руку Мойше Хаят. — Вы у них еще не раз поплачете, пока не вырастете и не сделаете так, чтобы другие из-за вас плакали. Такова стезя мусарников.
В новогрудковской ешиве, не менее, чем зажигать огонь в субботу, избегают говорить с младшими об испортившемся старшем ученике, чтобы младшие не стали ему подражать. Мейлахка-виленчанин не знал, почему этот парень не приходит в ешиву учиться, и потому сразу же ощутил к нему доверие:
— Вы тоже плакали?
Из горла Мойше Хаята-логойчанина вырвался хриплый смешок. Он был так огорчен, что даже забыл, что разговаривает всего лишь с мальчишкой. Ого, сколько он наплакался у новогрудковцев! Первые годы во время молитвы и изучения книг мусара он плакал, оттого что недостаточно набожен. Потом он плакал потому, что его доводили до этого мусарники.
— А почему вы не уехали в какую-нибудь другую ешиву? — спросил его Мейлахка-виленчанин и рассказал, что он уже хотел было уехать в другую ешиву, но тут его бывший директор ешивы из Валкеников реб Цемах Атлас выхлопотал, чтобы Мейлахке не надо было ходить есть в дома обывателей и не надо было приходить на собрания группы, возглавляемой реб Янклом-полтавчанином.
— Вы ведь видите, что даже реб Цемах Атлас не смог добиться, чтобы глава вашей группы реб Янкл не доводил вас до слез, — Мойше Хаят начал остерегаться, как бы не сказать лишнего.
Он пригласил Мейлахку на квартиру, в которой жил, пообещав чем-нибудь угостить его. Ведь он видел, что виленчанин ничего не ел на кухне. Дома он пообещал ему рассказать, почему не уехал в другую ешиву.
Мойше Хаят-логойчанин угостил своего гостя хлебом, твердым сыром, яблоком, квартой холодной воды и смотрел, как набожно паренек зажмуривал глаза, произнося благословение после трапезы. Прочитав благословение, Мейлахка-виленчанин вздохнул, ему все-таки было жалко, что он сегодня пропустил второй урок Геморы в ешиве. Принимавший его Мойше Хаят тоже вздохнул. Он вспомнил о том, что, когда он был именно в таком возрасте, как сейчас Мейлехка, у него не хватило ума заниматься учебой с постоянством. Он, точно так же, как и другие новогрудковцы, ищущие пути, рвал у себя волосы на голове и трудился над тем, чтобы переломить собственный характер, пока не вырос невеждой. Сказать свой собственный комментарий на какой-нибудь стих из Танаха или Талмуда он умеет лучше других, но точно так же, как они, толком не знает ни единого трактата. Понял свою ошибку он только годам к восемнадцати. Ему было уже стыдно ехать в Радунь и сидеть на одной скамье с двенадцати-тринадцатилетними мальчишками.
— Теперь вы понимаете, почему я не уехал в другую ешиву?
Мейлахка-виленчанин прекрасно понимал Мойше Хаята и даже поделился с ним своим наблюдением, согласно которому и бывший директор валкенинской ешивы реб Цемах Атлас тоже не слишком учен. Умеет ли как следует изучать Тору глава его группы реб Янкл, он не знает.
— А если Рабби[164] не ненавидел, то почему рабби Хия[165] должен ненавидеть?[166] — рассмеялся Мойше Хаят. — Если реб Цемах Атлас этого не умеет, то откуда уметь его ученику реб Янклу-полтавчанину? А ученик реб Янкла должен, соответственно, уметь еще меньше.
— Для моего возраста я как раз хорошо умею изучать Тору, — с обидой перебил его Мейлахка-виленчанин.
— Несомненно, — незамедлительно согласился с ним Мойше Хаят-логойчанин и тут же разъяснил Мейлахке, что именно потому, что для своих лет он достиг очень многого в изучении Торы, он должен бежать из Нарева, как можно быстрее бежать. Если он станет мусарником в стиле Янкла-полтавчанина, его, может быть, и будут пускать есть на кухне ешивы, хотя наверняка этого сказать нельзя. Он ведь, наверное, совсем недавно достиг возраста бар мицвы, верно? А на кухню ешивы берут есть только лет с семнадцати-восемнадцати. Однако, если он и дальше будет погружен в Гемору и Тойсфойс и не будет пару часов в день изучать мусар, не станет просиживать ночи напролет на собраниях группы и ходить на улицу устраивать всякие штучки, долженствующие продемонстрировать, что он не боится светского мира, — тогда его погонят есть по назначенным дням в домах обывателей. Его будут стыдить и мучить до тех пор, пока он не сломается. Он станет ищущим пути новогрудковцем и вырастет полным невеждой.
