Я ударился лбом о переднее стекло, но оно не разбилось. Почему-то я подумал о том, что Сливная Пробка очень бережно относится к своим машинам, и слез с радиатора, чувствуя, как на лбу у меня что-то растет. Ушибся ли я? В сознании ли? Да-да. Но я ничего не мог сказать. Я просто протянул руку в сторону дома, но Сливная Пробка ничего не понял.
— Очень больно? — спросил он, разглядывая мою шишку. — Ты еще где-то ударился? Идти можешь? Да что с тобой, черт возьми, случилось?
Не знаю, сколько времени мы так потеряли: я — на четвереньках с искрами в глазах, и Сливная Пробка, который склонился надо мной, пытаясь заставить меня что-нибудь сказать. Тридцать секунд? Вечность? Драгоценное время, которое шло, пока моя сестра тщетно вела борьбу на кровати…
Сливная Пробка спас ее. Именно Сливная Пробка бросил свое крепко сбитое тело на дверь, так что она распахнулась, ударив Джимми по голове. И застыл на мгновение, увидев мою сестру, которая лежала на кровати со спущенными до колен брюками (в соответствии со сценарием они не сняли с нее брюки полностью). И именно Сливная Пробка преследовал две убегающие тени, выскочив в окно, споткнулся о скамейку и перепачкал травой рубашку, а неизвестные в это время пролезли в дыру в изгороди и исчезли в ночной тьме. Мы слышали ругань Сливной Пробки с улицы, но, к нашему великому удивлению, Джимми не убежал. Он по-прежнему стоял за дверью с шишкой на лбу, которая, очевидно, была похожа на мою.
— Проваливай! — кричала Стинне. — Убирайся!
Он хотел что-то сказать, но у него ничего не получилось. Стинне натянула брюки и несколько раз плюнула на пол. Побывали ли они в ней? И как долго…
Лишь когда Сливная Пробка вернулся в дом, Джимми сдвинулся с места. Сливная Пробка схватил его за воротник и ударил головой, так что тот упал на пол и из носа у него пошла кровь.
— Ты останешься здесь, — выдохнул Сливная Пробка.
— Проваливай! — кричала Стинне, а кровь капала из носа Джимми, превращаясь в маленькое темное пятно на ковре.
— Да, но… — пробормотал Сливная Пробка.
— Проваливай к чертовой матери! — вопила Стинне.
— Мы знаем, где тебя найти, — прошипел Сливная Пробка, отпуская против своей воли преступника.
Все еще бледный, с разбитым носом, пятясь задом, Джимми исчез из нашей истории, а губы его при этом пытались произнести те слова, которые так и не прозвучали. С тех пор он превратился в тень, которая всегда выскальзывала из моего поля зрения, исчезала за углом и забивалась в щели, когда я проходил мимо. Двое других были друзьями Джимми. Стинне знала одного из них, но не очень хорошо, — так она сказала мне много лет спустя. Второго никто из нас не знал, единственное, что я сегодня помню о нем, это его смех.
Джимми закрыл за собой входную дверь, закапал кровью всю дорожку от нашего дома, и мгновение спустя разъяренный Сливная Пробка вошел в гостиную и собрался звонить в полицию.
Тут Стинне изложила свою версию событий: как будто речь просто шла о проигранном сражении, шишке на лбу, единичном поражении среди множества побед, и в конце концов ей удалось уговорить Сливную Пробку не звонить в полицию и пообещать, что он ничего не скажет отцу.
— Я сама открыла им дверь, — сказала она много лет спустя, — я курила с ними травку. Как все это выглядело бы со стороны?
Полчаса спустя Стинне также удалось уговорить Сливную Пробку уехать к себе. Он вообще-то настаивал на том, что останется у нас ночевать, но сестра всеми силами хотела избавиться от него.
— Мы хотим побыть одни, — сказала она виновато, и несколько растерянный Сливная Пробка сел в свою красную спортивную машину.
— Спасибо, — прошептала она, прежде чем он захлопнул дверцу.
И вот мы снова оказались в доме одни. Где были отец и мать? Почему они занимают так мало места в нашей истории? Неприятная тишина окружила нас, и мы автоматически сели за обеденный стол, как будто в ожидании ужина. Стинне несколько раз подносила руку к горлу. Я не мог встретиться с ней взглядом, и это не она в конце концов нарушила молчание рыданиями в тот вечер — после того как уехал Сливная Пробка. Это был ее младший брат.
— Больно? — тут же спросила Стинне. Самой ей повезло — шишек у нее не было. На следующий день я увижу синие пятна на ее запястьях, но это будут единственные видимые следы вчерашнего.
— Они… — спросил я, — они успели?..
— Только один, — ответила она и добавила с хорошо знакомым мне презрением в голосе: — преждевременное семяизвержение.
Тут мы оба засмеялись, но потом снова замолчали. А если она забеременеет? Стинне снова поднесла руку к горлу.
— Мне в ванную, — сказала она, наконец.
Я кивнул.
— И потом я хочу побыть одна.
Шишка моя исчезла. Синяки сестры исчезли. Даже вмятины на радиаторе Сливной Пробки исчезли, после того как машина побывала в мастерской, но тот смех не исчез. Смех, который я записал на дьявольскую пленку, которую не решался ни прослушать, ни выбросить. Но хотя я так никогда и не включал ту кассету, я по-прежнему слышу тот смех. Он прокрался в мои собачьеголовые сны, смешался со звуками из ванной, где мылась сестра. В последовавшее за этим время счет на горячую воду вырос, а потребление воды достигло головокружительных объемов. В звуках льющейся воды, шуме водопроводных труб мне слышался отзвук новой эпохи, которая и на сей раз никак не зависела от меня: моя сестра пыталась смыть со своего тела унижение. Сестра, которая несколько раз в день погружается в горячую ванну. Однажды, когда она забыла запереть дверь, я случайно вбежал в ванную и увидел бледное тело; она лежала с открытыми глазами, глядя прямо перед собой, темные волосы разметались по сторонам. Вытащив пробку, она оборачивалась в полотенце и шла в свою комнату, оставляя повсюду мокрые следы — словно русалка, которая дала течь.
Через несколько недель после изнасилования она сказала папе и маме, что хочет перейти в другую гимназию, и стала редко появляться в нашем районе, разве что когда ехала на велосипеде по пути из гимназии и в гимназию. Так она пыталась стать невидимой, да и ее поклонники исчезли из нашей жизни. Несколько раз я слышал их осторожное постукивание в ее окно, но Стинне никогда никого из них не впускала к себе. В конце концов они сломались: было покончено с цветами, с дурацкими объяснениями, и единственным, кого она пускала в дом, был Питер. Он частенько сиживал у нас на кухне, попивая чай. Он мог даже рассмешить ее, но ему никогда не было позволено коснуться ее.
— Когда он не несет всю эту чушь о папе-маме-и-ребенке, он очень даже мил, — говорила Стинне. По неизвестным мне причинам она раздружилась с Сигне, и моя рыжеволосая двоюродная сестра превратилась в неосуществленный роман моей ранней юности.
Сливная Пробка никому не проболтался о происшедшем и перестал приносить сестре ленточки и маленькие бутылочки с духами. Но теперь он приносил книги, которые без ведома родителей ставил на полку Стинне, например, «Женщина, знай свое тело», «Терапия после насилия», — но сестра никогда их не открывала.
— Зачем мне это дерьмо? — говорила она и мяла страницы книг, чтобы Сливная Пробка думал, что она их читала.
— Как тебе книга? — спрашивал Сливная Пробка, когда они оказывались вдвоем.
— Очень хорошая книга, — обычно отвечала Стинне, — но немного скучная, правда?
И пока мокрые следы на полу обнаруживали русалочью сущность моей сестры, за нашей спиной продолжали жить своей жизнью старые истории. В то время мы, конечно же, не могли и представить себе, что свой выход на сцену готовит какая-то датско-канадская альпинистка. Четверть века назад, поздно ночью, бабушка увидела настоящего демона. Три, как известно, — магическое число. Первый раз демон показался, когда на него смотрели в подзорную трубу. Второй раз он проявился в бесконечных розовых письмах, а в третий раз ему было суждено выйти из женского туалета фешенебельного ресторана с припудренным носиком и заставить двух не совсем чистых на руку предпринимателей совершенно потерять голову.
…Да, в нашей истории много воды. Счет за воду оплатила Налоговая инспекция. А Стинне не забеременела.
Ранним июньским утром 1989 года отец открыл невзрачное письмо из Налогового управления и ощутил самый сильный приступ головокружения из тех, которые ему случалось пережить. Дело было плохо. В последнее время у него уже было несколько приступов головокружения. За два дня до этого один из ставших теперь обычными скандалов с Лайлой принял невиданные размеры, и Нильс на сей раз не смог просто стоять к ней спиной, всматриваясь в темные стекла. Нет, он внезапно обернулся и в пространной речи представил свою версию всей истории. Официальная версия состояла в том, что он трудоголик, который думает только о своей работе — и ни о чем другом. Когда Лайла дважды в месяц считала необходимым излагать эту версию, он обычно с ней соглашался. Говорил, что постарается взять себя в руки. Будет работать немного меньше, будет более внимательным мужем и отцом… Обещания эти произносились с равной долей раздражения и искренности — и всегда с обезоруживающей улыбкой, потому что в глубине души он был уверен в ее правоте. Но однажды июньским вечером 1989 года, стоя к ней спиной, он почувствовал, как что-то в нем прорвалось, и изложил совершенно другой взгляд на происходящее.
