— Может, кто-нибудь из этих людей знает? — наивно спросила она, когда звуки транзистора возвестили о появлении в лесу группы деревенских жителей.
— Сомневаюсь, — засмеялся Том, испытывая радость, даже ликование при одной только мысли о том, что они используют право войти на территорию парка и рощи, как, должно быть, это делалось еще в семнадцатом веке. Мешало только бессмысленное бормотание радио, которое его владелец не счел нужным выключить. Он сказал об этом Эмме, и она согласилась с ним: приятно убедиться, что дарованная когда-то привилегия по-прежнему сохраняется. Правда, она заметила, что различие между происходящим сейчас и эпохой трехсотлетней давности не только в радио. Бросалось в глаза, что вся молодежь была в джинсах, а люди постарше одеты в более новую, более модную и яркую одежду, нежели ректор и его группа.
Обмен приветствиями состоялся, так сказать, на равных. Том не сделал попытки завязать разговор о здоровье родственников, детей, внуков и скота, как этого можно было ожидать от владельца поместья или его собственных предшественников. Он заметил среди деревенских миссис Дайер, женщину, которая приходила убирать у них в доме, и ее присутствие подавило в нем всякое желание завязать беседу. Он знал, что лишь немногие из них придут на вечернюю службу. Из его собственной группы в этот вечер он мог рассчитывать лишь на свою сестру, мисс Ли и, возможно, мисс Флавию Гранди, женщину несколько моложе, чем мисс Ли, то есть возраста, так сказать, неопределенного. Мисс Ли и она жили вместе в одном доме. Но Том подозревал, что мисс Гранди предпочитает скромной сельской службе — а это было все, что он мог предложить, — торжественное богослужение в соборе. Молодой доктор и его жена редко ходили в церковь, а Эмма, хоть она однажды из любопытства и побывала там, была непредсказуема. Ее мать говорила ему, что Эмма занимается наукой и приехала в поселок подвести итог каких-то изысканий. Даже если она и не явится на вечернюю службу, подумал он, она может оказаться полезной в чем-нибудь еще. Вполне возможно, она хорошо печатает, хотя он вряд ли осмелится обратиться к ней с подобной просьбой, а то и сумеет расшифровать рукопись елизаветинской эпохи, на что не была способна ни одна из жаждущих оказать ему помощь дам.
После прогулки Эмма вернулась в «Дом малиновки», названный так бывшим его владельцем, потому что однажды, когда он вскапывал грядку для посадки овощей, откуда ни возьмись, прилетела малиновка и села на черенок лопаты. Теперь дом принадлежал матери Эммы Беатрис, которая преподавала английскую литературу в женском колледже, специализируясь по роману восемнадцатого и девятнадцатого веков. Этим, вероятно, и объяснялось, почему она дала дочери имя Эмма, ибо Беатрис казалось несправедливым назвать ее Эмили, именем, вызывавшим ассоциацию скорее со служанками ее бабушки, нежели с автором «Грозового перевала»[6]. Поэтому она предпочла имя Эмма, быть может, в надежде, что некоторые черты героини одноименного романа передадутся ее тезке. Пока Эмма не оправдала материнских ожиданий, но стала — одному богу известно почему — социологом. Она не вышла замуж и даже не заимела какой-либо постоянной привязанности. Беатрис хотелось бы, чтобы Эмма обзавелась семьей — это было бы весьма кстати, — хотя она сама отнюдь не придавала большого значения пребыванию в браке. Ее собственный муж — отец Эммы — погиб на войне, и, выполнив, так сказать, обязанности женщины, Беатрис с чистой совестью вернулась к своей преподавательской деятельности.
Эмма же, если и задумывалась когда-нибудь над своим именем, вспоминала не героиню Джейн Остен, а скорей первую жену Томаса Харди — женщину, в жизни которой ощущалась некая неудовлетворенность. А сейчас она налила себе чашку чая, думая, что должна была бы пригласить в гости ректора с сестрой. Но тут же вспомнила, что у нее нет никакого торта, есть лишь остатки довольно черствой булки и, кроме того, ректору еще предстоит вечерняя служба. Она знала расписание служб и один раз побывала в местной церкви, но пока регулярно ходить туда не собиралась. Все в свое время, сначала она постарается изучить провинциальную жизнь, «определить», какой материал сумеет здесь собрать. Ей еще предстоит продолжить обработку сведений, собранных до переезда в поселок и имеющих отношение к восприятию того, с чем сталкиваешься в новом городе. Здесь же, в этом почти идиллическом мире чуть подернутого мягкой дымкой ландшафта, таинственных рощ и старинных каменных строений, она сможет отгородиться от суровой действительности своих прежних заметок, а то и обрести вдохновение для изучения чего-то нового и необычного.
Довольно скоро, ибо она так и не приступила к работе, Эмма начала думать об ужине. Интересно, что едят люди в этом поселке? Воскресный ужин, разумеется, должен быть менее обильным, чем обычная будничная трапеза, когда мужья возвращаются домой с работы. Картофельная запеканка с мясом, состряпанная из оставшейся от воскресного обеда говядины, превратится в доме приходского священника, фантазировала она, в некоторое подобие муссаки, если принять во внимание страстную привязанность Дафны к Греции. В других домах достанут из морозильников полуфабрикаты или куски мяса, а то и просто воспользуются купленными в супермаркете готовыми ужинами в алюминиевых судках с заманчивыми названиями и яркими привлекательными картинками на крышках. Кое-где подадут рыбу, ибо довольно часто по улицам проезжает человек, торгуя прямо из машины свежей рыбой и напоминая о добром старом времени, когда по пятницам многие, по крайней мере в солидных домах, ели рыбу. Жили ли когда-нибудь здесь католики? Еще есть люди одинокие, вроде нее, которые довольствуются куском сыра или открывают баночку каких-нибудь консервов.
Придется сделать омлет — блюдо, которое способна изготовить любая женщина, но в этот вечер даже омлет у Эммы не получился как следует: то ли яйца мало взбиты, то ли воды недостаточно, одним словом, что-то не так. Но ей хотелось есть, а не выискивать причину неудачи. Ни к чему, особенно когда живешь одна, быть чересчур привередливой, как, например, Адам Принс из дома напротив, который повсюду ездил, выполняя работу «инспектора» для гастрономического журнала, и целые дни проводил за едой, пробуя, проверяя, критикуя (особенно критикуя), взвешивая и почти всегда выявляя недовес. Беатрис сообщила Эмме, что до его нынешнего занятия он был англиканским священником, а потом, по ее словам, «переметнулся к римлянам», но в подробности вдаваться не стала. Сейчас он опять куда-то уехал, ибо Эмма заметила на хитроумно прикрепленной к дверям планке из пластика, на которой он обычно писал, сколько молока ему требуется, подробные инструкции молочнику, когда следует снова доставлять молочные продукты.
К омлету Эмма налила стакан красного вина из уже початой бутылки, которая, начиная с вечера в пятницу, грелась возле калорифера. Адам Принс ни в коем случае не одобрил бы этого, не сомневалась она, но испытывала, пока пила и ела, умиротворение и спокойствие. Пора включить телевизор и бездумно наблюдать за тем, что происходит на экране.
По-видимому, шла какая-то дискуссия: двое мужчин и женщина нападали на политического деятеля из какой-то африканской республики, черное лицо которого было сердитым. Спор разгорелся вовсю, потому что его участники тревожно заерзали в своих чересчур низких креслах и потянулись к еще более низкому столику с намерением освежиться каким-то напитком — возможно, это была всего лишь вода — из приземистых стаканов темного стекла. Кресла были, по-видимому, обиты каким-то пушистым материалом, который Эмма, смотревшая черно-белый телевизор, приняла за шкуру тюленя или выдры. Она была очарована этим и заворожена запутанностью дискуссии, за которой ей нелегко было следить, поскольку она включилась в самый ее разгар. Председательствующий, кроткий человек, испытывающий, по всей вероятности, трепет перед злоязыкой участницей спора, старался изо всех сил, чтобы каждый из мужчин получил, так сказать, по крепкому удару кнутом. Но только когда Эмма услышала, как он, обращаясь к одному из участников, назвал его «доктором Петтифером», она сообразила, что это Грэм Петтифер, с которым у нее когда-то был мимолетный роман. Сказать, что он был ее любовником, было бы явным преувеличением; да и слово «роман» тоже не совсем подходило, ибо никакой романтики в их отношениях не существовало. Скорее, близость и легкая влюбленность. Тем не менее не было бы ложью заявить, что когда-то она знала Грэма Петтифера «довольно хорошо», хотя уже много лет с ним не встречалась. Он уехал в одну из африканских стран, чтобы преподавать в местном университете нечто под названием «социальные науки», а теперь, по всей вероятности, вернулся, возможно, даже с намерением получить пост в Англии.
