Филип Рот - Немезида

— Он был лучшим из всех ребят, — сказал мистер Кантор, перегнувшись через подлокотник кресла, чтобы его тихий голос был слышен.

— Всегда делал домашние задания, — сказал мистер Майклз. — Всегда помогал матери. Ни капли эгоизма не было в нем. В сентябре должен был начать готовиться к бармицве. Вежливый. Опрятный. Каждую неделю писал братьям подробные письма, сообщал им все новости и читал нам эти письма за ужином. Всегда подбадривал мать, если ее тоска заедала по старшим мальчикам. Знал, как ее рассмешить. Даже когда маленький был, с ним можно было вдвоем посмеяться. Все их друзья, его и старших, не куда-нибудь, а к нам приходили и хорошо проводили здесь время. Квартира вечно была полна ребят. Почему наш Алан заразился? Почему ему выпало умереть?

Мистер Кантор сжимал холодный стакан, но не сделал и глотка, даже не сознавал, что держит его.

— Все его приятели в ужасе, — продолжал мистер Майклз. — В ужасе, что могли от него заразиться и теперь тоже заболеют. Их родители и панике. Никто не знает, что делать А что им делать? Что мы должны были делать? Я голову сломал уже. Разве есть на свете чище квартира, чем эта? Разве есть на свете женщина, которая аккуратнее ведет хозяйство, чем моя жена? Разве бывают матери, более внимательные к детям, к их здоровью? Разве бывают мальчики, которые лучше Алана смотрят за своей комнатой, за одеждой, за собой? Все, что он делал, он делал сразу правильно. И всегда радостный. Всегда с шуткой, с улыбкой. И ему — гибнуть. Какая в этом справедливость?

— Никакой, — сказал мистер Кантор.

— Ты поступаешь всегда как надо, как надо, как надо, как надо с самого начала. Стараешься быть вдумчивым человеком, разумным человеком, уживчивым человеком, и тут такое. Где логика в этой жизни?

— Не видно логики, — ответил мистер Кантор.

— Где весы правосудия? — спросил несчастный отец.

— Не знаю, мистер Майклз.

— Почему всегда трагедия бьет по людям, которые этого совершенно не заслуживают?

— Не знаю, что вам ответить, — сказал мистер Кантор.

— Почему он, а не я?

На это мистер Кантор и подавно не имел ответа. Он мог только пожать плечами.

— Мальчик… трагедия бьет по мальчику. Верх жестокости! — Мистер Майклз с силой хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Верх бессмысленности! Жуткая болезнь обрушивается с неба, сутки — и человек мертв. Ребенок, ни больше и ни меньше!

Мистеру Кантору очень хотелось найти какое-нибудь слово, чтобы облегчить, пусть даже на мгновение, внутренние муки отца. Но все, что он мог, — это кивнуть головой.

— На днях мы сидели вечером около дома, — сказал мистер Майклз. — Алан был с нами. Вернулся со своего участка на "грядках победы".[2] Он ухаживал за ним неукоснительно, в прошлом году мы долго питались овощами, которые Алан летом растил. И тут подул свежий ветерок. Вдруг сделалось прохладно. Помните тот вечер? Около восьми часов. Свежо стало, приятно.

— Да, — отозвался мистер Кантор, но он не слушал. Он смотрел на тропических рыбок в аквариуме и думал, что без Алана они умрут с голоду, или их отдадут, или кто-нибудь, обливаясь слезами, спустит их в уборную.

— После дневного пекла это была благодать. Ждешь и ждешь такого ветерка. Надеешься, что он принесет облегчение. Но знаете, что он принес, мне кажется? — спросил мистер Майклз. — Мне кажется, этот ветерок принес микробы полио, как листья ветром осенью несет, крутит их и крутит… Мне кажется, Алан там сидел, дышал воздухом и втягивал эти микробы…

Он не мог продолжать; он начал плакать, неуклюже, неумело, как плачут мужчины, привыкшие считать, что могут справиться с чем угодно.

Из спальни вышла женщина — это была сестра миссис Майклз, приехавшая за ней ухаживать. Она ступала по полу осторожно, словно в спальне наконец заснул беспокойный ребенок. Она тихо спросила:

— Она хочет знать, с кем ты разговариваешь.

— Это мистер Кантор, — сказал мистер Майклз, вытирая глаза. — Учитель из школы Алана. Как она? — спросил он свояченицу.

— Неважно, — ответила она вполголоса. — Все та же история. "Почему мой малыш… Почему мой малыш…"

— Я сейчас к ней подойду, — сказал он.

— Мне пора идти, не буду вас задерживать, — сказал мистер Кантор и, поднявшись с кресла, поставил на столик нетронутый стакан холодного чая. — Я только хотел выразить вам соболезнование. Нельзя ли узнать, когда похороны?

— Завтра в десять. Синагога на Шлей-стрит. Алан был любимым учеником у нашего раввина в еврейской школе. Он у всех был любимцем, понимаете? Рабби Славин, как только узнал, что случилось, сам сюда пришел и предложил синагогу. Как особую честь для Алана. Все на свете любили этого мальчика. Таких бывает один на миллион.

— Что вы ему преподавали? — спросила сестра миссис Майклз.

— Физкультуру.

— Все, что касается спорта, Алан обожал, — сказала она. — И какой был ученик. Все в нем души не чаяли.

— Знаю, — сказал мистер Кантор. — Я это видел и вижу. У меня нет слов, так я опечален.

Внизу, когда он выходил на крыльцо, в квартире первого этажа вдруг открылась дверь, и к нему бросилась женщина. Взволнованно ухватив его за локоть, она заговорила:

— Послушайте, где карантинный знак? Верхние все время ходят туда-сюда, туда-сюда, а где карантинный знак? У меня маленькие дети. Почему нет карантинного знака для защиты моих детей? Вы патрульный из санитарной службы?

— Нет, я ничего не знаю про санитарную службу. Я со спортплощадки. Я преподаю в школе.

— Так кто же тогда этим распоряжается?

Маленькая, темноволосая, охваченная страхом, с искаженным от переживаний лицом, она выглядела не просто испуганной матерью — она выглядела так, будто вся ее жизнь уже пущена под откос полиомиелитом. Она выглядела не лучше мистера Майклза.

— Я думаю, что распоряжается департамент здравоохранения, — сказал мистер Кантор.

— Ну и где же они?! — вскинулась она. — Хоть кто-нибудь, кто имеет власть, — где они, спрашивается?! Люди даже не идут мимо нашего дома — нарочно переходят на ту сторону. Мальчик уже умер, — добавила она в отчаянии, не помня себя, — а я все еще жду карантинного знака!

И тут она закричала. Это был не просто крик. Это было нечто такое, что мистер Кантор раньше слышал разве только в фильмах ужасов. Источником этого звука скорее могло быть некое электрическое устройство. Это был пронзительный протяжный вопль, не похожий ни на какой знакомый ему человеческий возглас, и от неожиданности и жути у него по коже поползли мурашки.

Он еще ничего не ел после работы и поэтому двинулся к закусочной "Сидз" перекусить хот — догом. Он предусмотрительно шел по теневой стороне улицы, и ему казалось, что он видит, как напротив, где нет никакой защиты от палящего солнца, от тротуара поднимаются раскаленно светящиеся, переливчатые тепловые волны. Покупателей уже почти не было. Стоял один из тех гнетуще жарких летних дней, когда столбик термометра подбирается к невыносимым сорока и, будь спортплощадка открыта, он прекратил бы игру в софтбол и отвел бы ребят в тень школьного здания, где к их услугам имелись шахматы, шашки и пинг-понг. Многие мальчики принимали солевые таблетки, которые матери давали им в жару, и готовы были играть в мяч на площадке в любое пекло, пусть даже размягченный асфальт пружинил под подошвами кед и поджаривал сквозь них пятки, пусть даже солнце палило так, что, казалось, кожа человека должна была уже не загорать, а выгорать добела перед кремацией на месте. Под впечатлением от горестных жалоб отца Алана мистер Кантор подумал, что, может быть, ему следовало бы на остаток лета запретить спортивные игры при температуре выше тридцати двух. Это значило бы, по крайней мере, что-то предпринять, хотя подействовало ли бы это, пусть в малой степени, на распространение полио, он понятия не имел.

Закусочная была почти пуста. В глубине помещения, где стоял полумрак, кто-то чертыхался перед автоматом для пинбола, и два незнакомых подростка болтались без дела у музыкального автомата, который играл "Являться будешь мне" — один из шлягеров того лета. Это была песня о разлуке — ее любила слушать по радио Марсия, — песня, ставшая столь популярной из-за великого множества жен и подруг, дожидавшихся возвращения мужчин с войны. Он вспомнил, как они с Марсией танцевали под эту музыку на ее задней веранде за несколько дней до ее отъезда в Индиан-Хилл. Медленные плавные объятия под эту мелодию, под эти слова заставили их испытать тоску друг по другу еще до того, как Марсия уехала.

Ни в одном из отсеков никто не сидел, на табуретах у стойки тоже было пусто, и Бакки занял место поближе к сетчатой двери и к длинному окну выдачи, открывавшемуся на Чанселлор-авеню, — место, где ему могли доставаться хоть какие-то дуновения с улицы. На обоих концах стойки крутилось по большому вентилятору, но толку от них было мало. В жарком помещении стоял назойливый запах картофеля фри.